О Диогене Синопском - Диоген Лаэртский.

О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М.,1979.С.255.

* * * * *

У индивида, только что покинувшего этот мир, в первые же минуты после кончины, ранее других разрушается мозговое вещество, наиболее тонко и сложно организованная материя. Поэтому так трудна, если вообще возможна, задача реанимации покойного, его воскрешения. Не будучи специалистом в физиологии высшей нервной деятельности, психологии и т. п., я прерываю это рассуждение и признаюсь, что оно нужно мне только для выразительной аналогии. А аналогия эта состоит в том, что очень похоже, на этот раз у всего общества, а не у отдельной личности, - у общества, переживающего состояние упадка, деградации, разлагающегося, первыми умирают наиболее тонкие, ювелирные области его духа; их роль начинают выполнять весьма разнообразные псевдоученые и псевдохудожнические суррогаты; само общество подчас в одном и том же, постаревшем, поколении, а еще более - в жаждущей "новизны" молодежи, отказывается от целых глав и пластов своей высокой культуры; последствия же пожинают ни в чем не повинные потомки. Понятно, что я говорю в первую очередь о своем ремесле - о философии.

Отдавая в печать эти заметки такими, какими они написались в жарком августе-2007, я вначале думал назвать их погромче: "Философский перевал", или "Философия - и провал, и перевал". Но потом решил не суетиться. Так родились пока что "Этюды".

Иные коллеги-философы, особенно из тех, что хотят прослыть наиболее "продвинутыми" и "умными", утверждают, что философия - это не наука. Мне не хочется с ними спорить. Более того, я с ними согласен. Но согласен лишь наполовину. Философия - "не наука", но мать (праматерь) всех наук. Извольте, господа-товарищи, развязать этот узелок!..

С далеких младенческих времен слышатся мне изречения, упорно внедрявшиеся двумя моими юными дядьями, Николаем и Александром, естественно подверженными типичному для начала 1930-х годов "культу инженера": "Математика - царица всех наук". Однако царица-то она - царица, но надо бы копнуть ее происхождение поглубже. Тот же Лаэрций (III век), со ссылкой на тогдашних античных авторитетов, пишет о Пифагоре, будто бы первым назвавшем себя философом (то есть "любомудром"), что "он довел до совершенства геометрию… Больше всего внимания, - по словам Лаэрция, - он уделял числовой стороне этой науки… А когда он нашел, что в прямоугольном треугольнике квадрат гипотенузы равен квадрату катетов, то принес богам гекатомбу (жертва в 100 быков. - Авт.)…" (Там же. С. 334, 335). Вот и судите сами, что из чего произрастает. И не является ли математика, в силу уже своего отвлеченного характера имеющая дело с формально-логическими операциями, выдавшейся далеко вперед частью философии - философией количественных соотношений действительности по сравнению с той ее частью, которая имеет дело с необозримым, постоянно и капризно-неугомонно изменчивым качеством? Диалектика, что тут скажешь… И, может быть, констатировав это, развязывать никаких узелков не надо.

И печать, и эфир переполнены устрашающими констатациями массы ненормальностей в современном российском обществе, многие из которых заимствованы на Западе и перенесены на нашу родную почву под маркой "цивилизующих" новшеств. Ничего иного и не следовало ожидать от буржуазно-бюрократической контрреволюции конца ХХ века. Философов сей факт не смущает. Он, как и всякая мода, преходящ. Но чудовищно то, что предпринимается попытка упразднить саму философию. А это означает намерение ликвидировать высшую духовную традицию, которая только по европейским меркам, если ее начинать с Фалеса (не причисляя сюда полумифических Мусея, Лина и Орфея), насчитывает без малого 27 веков.

Самое удивительное состоит в том, что удаление философии из учебных планов и исследовательских программ производится как-то "враз", без серьезной мотивации и дискуссии, как бы по мановению перста божия, и молодые люди поневоле переносят эту умственную ампутацию, даже не вкусив того, чего их лишают. Судя по всему, делают это с ведома некоего сверхмогущественного босса малосведущие чиновники, не способные понять, на что они поднимают руку. Конечно, удар наносится по диалектическому материализму - философии передовых пролетариев физического и умственного труда, своими конечными выводами не устраивающей и страшащей буржуазию. Но при этом плохо учитывается, что диалектический материализм - при всех недостатках, даже пороках некоторых своих усердных идолопоклонников - есть высшая ступень философской мысли, а потому отход от него означает либо предпочтение худшей, уже пережитой философии, либо отказ от нее вообще. Свято место пусто не бывает. Поэтому освобождаемое пространство спешат занять либо разнообразные мутации постмодернизма, отрицающие понятие истины в науке, а тем самым и саму науку, либо наспех подновленные религии. XXI век при своем начале дарит человечеству либо бесконечные бормотания о "дискурсах", то есть разговоры о разговорах, либо возврат к культам, казалось бы, ставший невозможным уже со времен Вольтера.

Как-то во второй половине 80-х везущий меня таксист, увидев толпящихся у церкви прихожан, как бы про себя произнес: "Вот попы - наша вторая партия…"

Действительно, к этому моменту, в том числе стараниями пятнистого генсека и его окружения, авторитет КПСС был основательно подорван, а другой организованной и влиятельной силы со своей, к тому же отработанной веками идеологией, нежели церковь, в стране не было. Вполне понятно, что претензии на свое духовное верховенство, а то и монополию тут же заявило православное духовенство, а вслед за ним служители мусульманства, буддизма и иудаизма. Над умами стала тяготеть заведомо ложная версия о сугубо религиозной - отнюдь не светской - природе духовности. И наша либеральная интеллигенция охотно стала под это подстраиваться. Она без споров, аргументов и вздохов отцепила от эшелона духовного наследия вагоны с трудами не только марксистских авторов и партийных деятелей, но и, на удивление, тома Платона и Демокрита, Канта и Гегеля, Руссо и Герцена, делая в беллетристике упор на "серебряный век" и загоняя в тень память о золотых гигантах XX столетия Блоке и Маяковском, Горьком и Шолохове. Мне довелось участвовать в спасении трех первоклассных библиотек и с горечью убедиться, что на списание в макулатуру и на костер обрекались те самые книги, которые жгли штурмовики в зловещем тридцать третьем. В одну московскую лужу попадали "Репортаж с петлей на шее" и "Новый завет". Соседями по одному мусорному ящику оказывались Эразм и Чернышевский, Гюго и Есенин, Багрицкий и Джон Рид. Приоритет знания перед верой, являющийся величайшим завоеванием человеческой культуры, результатом многовековой жертвенной борьбы за просвещение, в одночасье лишился своего веса и значения.

Выражаемое здесь отношение к знанию и вере не означает ни возвышение, ни принижение ни того, ни другой за счет друг друга. Оно лишь предполагает занятие своего исторически взвешенного с высот XXI века места каждым из этих факторов. Первоначальный хаос впечатлений, с которого начинал наш первобытный предок, как известно, постепенно упорядочивался приобретаемым коллективным опытом, его повторяемостью и обогащением, совокупностью преданий, стихийно сложившейся системой нравственных норм и обычного права. Из этого общего с мифологией, преимущественно эмоционального корня и выросла философия, одновременно формировавшая свой строго логический строй. В отличие от других наук, отпочковывавшихся от нерасчлененного знания и строившихся по преимуществу на рациональной основе, выработанной уже явившейся, пусть и незрелой пока, философией, сама она, оставаясь собой, от этого эмоционального корня не отрывалась и не отмежевывалась никогда. В этом и ее гигантское достоинство, и неимоверная трудность ее освоения. Отсюда и ее необозримые возможности и давление массы лжефилософов, которым медведь на ухо наступил, с намерением ее упростить.

Философская мысль безостановочно пульсирует между своим глубинно-чувственным родником и строгой архитектурой законов доказательного мышления. Философию иные "знатоки тритонов" потому и объявляют не-наукой, что в силу особенностей своего ума они не в состоянии совместить эти крайности и усвоить это совмещение. Таковы схоластики, узкие специалисты по формальной и математической логике, системщики, структуралисты и др., которые претендуют "на все", давая, однако, более чем скромные результаты. Им подчас невдомек, что философское мышление не сводимо к обычной логике "здравого смысла", что оно прихватывает изрядную долю до-логического восприятия действительности и работает и "после" логики, на диалектической динамике противоположностей, сводя их синтез не в рассудке, а в разуме, соединяя логическую правильность с эстетической соразмерностью. Различие между рассудком и разумом подчас трактуется весьма туманно, в лучшем случае по аналогии с формальной и диалектической логикой. Отсюда проклятия в адрес разума, науки и рывки в сторону религиозного ренессанса, доводимые до возрождения средневекового мистицизма, помрачения сознания, в противовес точному знанию. Но это клевета на разум, ибо речь идет отнюдь не о нем. Разум состоит лишь в органическом единстве развитых и логического, и художественного мышлений, относительной целостности и тяги к законченности первого, беспредельной многоцветности, трепета, открытости и подвижности второго. Вот в чем секрет философского склада ума, и в этом же причина мук многих философов - профессионалов. Им хочется осязаемого объекта-вещи, а он - плазма…

Эти профессионалы, порой прилично смотрящиеся в печатном виде (как авторы текстов), бывают удивительно косноязычными и тупыми на трибуне. Весной 1986 года, ранней "сливочной" порой "перестройки" мне довелось посетить заседание Философского общества, которое почтила своим присутствием Р. М. Горбачева, сопровождаемая И. Т. Фроловым. Услышанные там "новаторские" потуги напомнили мне старую эпиграмму в адрес некоего поэта-лирика, кажется, в "Литературке": "Он только вздохи издает и эти вздохи издает". Но это не значит, что не прозвучало ничего "свеженького". Больше всего меня удивил один коллега, который заявил, что мы очень много увлекались диалектикой и, может быть, увлекались чересчур. На меня, признаюсь, от этой внешне безобидной фразочки пахнуло чем-то вроде гнили. И что теперь?

Через 22 года можно констатировать: школа материалистической диалектики, которая у нас тогда была (правда, выдвинув очень немногих выдающихся представителей, таких, к примеру, как Э. В. Ильенков и М. А. Лифшиц), влачит существование в виде нескольких кружков. А жаль. Диалектика никуда не делась из жизни. Она вновь проявилась в последовавших событиях во всей ее нагой мощи и многообразии. Наука же в лице своих официальных "корифеев" перед нею оробела. Покоряясь наглым требованиям буржуазно-бюрократической контрреволюции, она стала затирать "алгебру революции". Работал "социальный заказ" на затушевание антагонизма "труд-капитал", выдающий с головой "дипломированных лакеев" вновь имущего класса. Дело доходило до отрицания идеи прогресса и до проповеди "конца истории", что выглядит гораздо дремучей, чем реакция, наступившая было после поражения Первой русской революции столетие назад.

"В наше время,- писал Ленин в 1914 году,- идея развития, эволюции, вошла почти всецело в общественное сознание, но иными путями, не через философию Гегеля. Однако эта идея в той формулировке, которую дали Маркс и Энгельс, опираясь на Гегеля, гораздо более всестороння, гораздо богаче содержанием, чем ходячая идея эволюции. Развитие, как бы повторяющее пройденные уже ступени, но повторяющее их иначе, на более высокой базе ("отрицание отрицания"), развитие, так сказать, по спирали, а не по прямой линии; - развитие скачкообразное, катастрофическое, революционное; - "перерывы постепенности"; превращение количества в качество; - внутренние импульсы к развитию, даваемые противоречием, столкновением различных сил и тенденций, действующих на данное тело или в пределах данного явления или внутри данного общества; - взаимозависимость и теснейшая, неразрывная связь всех сторон каждого явления (причем история открывает все новые и новые стороны), связь, дающая единый закономерный мировой процесс движения, - таковы некоторые черты диалектики, как более содержательного (чем обычное) учения о развитии" (Полн. собр. соч. Т. 26. С. 55).

Ни один из помянутых здесь моментов и теперь, спустя без малого столетие, не утратил, да и не мог утратить, уже в силу их объективной природы, своего значения. Приведенная цитата, конечно, длинновата и трудновата для усвоения ее смысла с лету, но она хороша, с одной стороны, своей содержательностью, с другой - ее совершенно не потускневшей современностью, а с третьей - тем, что позволяет судить, насколько мы деградировали даже в сравнении с первыми десятилетиями прошлого века. Нынче подвергается сомнению и замалчивается не только идея революции, но и идея эволюции. Буржуазию страшит сам принцип развития, то есть неизбежного снятия наличного состояния и смены его на новое. Чего тебе, обыватель, надобно, если каждые четыре года ты допущен к перевыборам твоего парламента, хотя совсем не важно, воспользуешься ты этим, по сути выхолощенным правом или нет. Чего ты хочешь, если к твоим услугам всеохватный рынок? Так или иначе компостируя мозги масс этими и подобными им вопросами, буржуазия стремится во что бы то не стало доказать, что либеральная демократия и рыночная экономика и есть венец творения, ему же нет альтернатив. Так ли это на самом деле?

До сих пор не выполнена кардинальная задача, поставленная перед философией Энгельсом еще в 70-х годах XIX века и подтвержденная Лениным в начале XX-го, по сути их завещание. Эта задача - придание материализму новой формы - формы не пассивно-созерцательной, а активно-творческой, в точном соответствии с подвижками в естественно-исторической и социально-экономической областях. Ленин положил начало ее решению, сформулировав обновленное определение материи, распространяемое на явления как макро-, так и микромира, на общественные, прежде всего производственные отношения, но не завершил его. Он дал понять, что первичность общественного бытия по отношению к общественному сознанию незыблема лишь в плане происхождения, однако диалектически подвижна в плане их взаимодействия. Но это слабо доходило до академических "мудрецов дивана". Великолепно разработав вопрос об инициативной роли организации и содержания средств массовой информации (тех же "Искры" и "Правды") в отношении создания и развития партии и Советского государства, Ленин не успел довести до глубокого сознания политического актива, кадров науки его (данного вопроса) гораздо более широкое (в том числе философское) значение. Встречная волна со стороны естествознания, поднятая одновременно В. И. Вернадским и воплотившаяся в его учении о ноосфере, могла расширить и укрепить эту позицию. Но по целому ряду причин (главным образом из-за принадлежности - как потом оказалось, временной - к разным политическим лагерям) эта волна не сумела быстро и органически влиться в основной поток ленинизма. "Исторический процесс на наших глазах коренным образом меняется, - писал ученый.- Впервые в истории человечества интересы народных масс - всех и каждого - и свободной мысли личности определяют жизнь человечества, являются мерилом его представлений о справедливости. Человечество, взятое в целом, становится мощной геологической силой. И перед ним, перед его мыслью и трудом, становится вопрос о перестройке биосферы в интересах свободно мыслящего человечества, как единого целого" (Научная мысль как планетное явление. М., 1991. С. 240-241).

Положение о первичности бытия и вторичности сознания отлично работало в борьбе против вульгарного идеализма, застарелых предрассудков, талмудизма и т. п. Но когда вставала проблема обратной связи сознания с бытием, когда факт сознания, ставший хотя бы на время убеждением масс и на время же для них, уподобляясь объективному фактору, руководством к действию, наши "материалисты", не владея диалектикой, терялись… Этим во многом объясняется бессилие коммунистов против вала антисталинской, а в конечном счете антиленинской, антимарксистской, антисоциалистической клеветы, который несколько десятилетий прокатывался по антикапиталистическому, народно-демократическому движению, и успех "психологической войны", на которую мировой империализм потратил триллионы долларов. Заполнение ноосферы ложью, намеками и двусмысленностями - вот что отсрочило уже наметившийся окончательный исторический закат буржуазии. Вытеснение из духовного космоса людей лжи и клеветы и заполнение его правдой-истиной - вот решение.

По мнению Вернадского, диалектический материализм "в резком отличии от современных форм философии исключительно далек от философского скепсиса (курсив мой. - Авт.), он убежден, что владеет универсальным методом - непогрешимым критерием философской и научной истины" (Там же. С. 248). К этим словам, хотя Вернадский и оговаривается, "что это спорная область, далекая и от моих интересов, и от моих знаний" (Там же), стоило прислушаться. Они, понятно, относятся не к самому учению, а к его проповедникам, - эти вещи часто путают, - и верны в той части, которая касается всего лишь маленького "недоворота". Диалектика абсолютно соответствует принципу Декарта "Подвергай все сомнению", который любил Маркс, она сбивает любую спесь непогрешимости, которой страдали советские академики-философы. Но, по моему убеждению, декартов принцип совершенен лишь с оговоркой (или добавлением): "Подвергай все сомнению, не исключая (или включая) и собственное сомнение".

К изменяющейся (или изменяемой) форме материализма это имеет прямое отношение. Во-первых, надо быть четче, различая рассудочное и разумное познания, имея в виду удовлетворяемость первого (по сути ограничение) возможностями формальной логики. Во-вторых, надо признавать потенциальную безграничность разума и в смысле всесторонности охвата им неостановимо противоречивой действительности, и в смысле опять же диалектического соединения в нем рационального с эмоциональным, логического с эмпирическим, совмещения скрупулезного анализа с мгновенной (казалось бы, беспредпосылочной, молниеподобной) интуицией, категорий истины и прекрасного, включая как момент познания и ценностный подход. Строго говоря, одно только рассудочное познание нельзя признать философским, - оно носит насквозь просчитанный, прагматически-засушенный, без полета и риска, "компьютерно-цифровой" характер. Рассудочность и мудрость, как правило, плохо дружат между собой. Зато мудрость - верная подруга разума. Его диалектичность, а значит в том числе и интеллектуально-чувственная природа, его логика, склонная сбиваться в эстетизм, его доказательность, родственная изяществу, исполнены живого дыхания, поиска за пределами известного и установленного, а значит содержат и большой потенциал ошибок. Потому многие унылые "философы", занимающиеся не своим делом, и числят философию вне науки. Но, спрашивается, была бы возможна - без открытости философии настоятельно необходимым пробам и, увы, неизбежным при этом ошибкам - сама наука?

В трезвой модернизации нуждается основной вопрос философии. Его энгельсово определение как отношения духа к материи, сознания к бытию, по-видимому, устарело. Это чувствовал сам Энгельс, что выражено в его же письмах об историческом материализме. Маркс и Энгельс не успели разработать проблему отношения духа к материи в динамике, Ленин подошел к ней, но сумел ее решить в прикладном, практически-политическом варианте. Элементарной простотой отличается это решение, поскольку человек понимает себя как продукт длительной эволюции природы и свое сознание как отражение ее и социальной действительности, рождающееся и развивающееся вместе с ним. Но стоит задуматься о том, что отражение тоже отражается вместе с отражаемым, что оно накапливается вместе с появлением и совершенствованием произведений культуры и средств информации, - и дело приобретает усложненный, а то и запутанный характер. Одно дело - отражение неба в глади моря, - тут, казалось бы, все яснее ясного, - и совсем другое - отражение и неба, и моря, и отражения неба в море в сознании наблюдателя. Если мы к тому же еще представим другого индивида, следящего за нашим наблюдателем, то появится новое отражение всего перечисленного, в том числе, помимо неба, моря и отражения одного в другом, отражение этого отражения в сознании одного, фиксируемое на этот раз и в сознании другого… Этот вечный перемиг природных "зеркал" не имеет границ и образует свой необозримый мир, в котором удобно разрастаются и прячутся гносеологические корни идеализма.

Определенная самостоятельность сознания в отношении к бытию ярче всего проявляется по мере накопления достоверных знаний о движущейся материи, появления целых, связно упорядоченных комплексов их, заслуживающих название теорий, и обоснованного опережения объективных процессов научным предвидением. Об опережающем отражении, которое было где-то годах в 60-х модной темой, много писали, но потом как-то странно замолкли. Между тем это был сердцевинный момент концепции общественно-экономических формаций, поформационного развития общества и научного социализма. В тщательной разработке этого научного направления как в общетеоретическом, так и в конкретно-научном плане был большой шанс дальнейшего прогресса реальной социалистической общественной системы в ее сопоставлении и соревновании с капитализмом. Но, насколько мне дано судить о состоянии и стиле мышления деятелей цековской и академической верхушки на базе "участвующего наблюдения" в период 1964 - 1987 годов, никто из них (никто!) не выходил на должный уровень. То немногое, что имелось в наследии XIX съезда КПСС, связанное со сталинскими "Экономическими проблемами социализма в СССР" (1952), было отвергнуто и осмеяно. Послеленинское тридцатилетие объявлялось, с точки зрения интеллектуального наполнения, в основном порочным и как бы не бывшим. "Обозревая пройденный путь, - говорил секретарь ЦК по идеологии хрущевской поры Л.Ф.Ильичев, - мы можем с полным основанием утверждать, что по объему и результатам теоретической деятельности нашей партии после В.И.Ленина минувшее десятилетие (1953-1963.- Авт.) было самым творческим, самым плодотворным" (Очередные задачи идеологической работы партии.М., 1963. С. 15). На поверку эти "объем и результаты", "творчество" и "плодотворность" 50-60-х годов послужили своего рода закладными камнями контрреволюции рубежа 80-90-х. Смутные предчувствия такого поворота событий проявлялись общественностью, и это очень нервировало верхи и глушилось ими. Их господствующее настроение выражалось в лозунге "Абы тихо!" Реален был сусловский консерватизм, с "дреманной" стороны которого, почти не таясь, вел свои подкопы правый оппортунизм.

До сих пор я не встречал марксиста, который бы заявил: "Почему сознание обречено быть во всех случаях вторичным, а первичным дано быть бытию? Сознание и может быть и является первичным, если его феномены рассматривать строго в конкретных параметрах места и времени!" Абсолютной истиной является вторичность происхождения или, лучше, возникновения сознания, а потом наблюдается другая картина. Религия, с ее манипуляциями главным образом понятием духа (принимающим весьма разнообразные одеяния и доводимым подчас до абсурда), могла столетиями сковывать чистой мифологией умы не только невежественных людей. Она и сейчас прибегает к реваншу, вынуждая иной раз даже крупных ученых искать с ней компромисса без глубоких, с ее стороны, на то оснований. В чем тут дело? Можем ли мы укорять того же Декарта или, к примеру, Суворова - людей, несомненно, образованнейших, передовых для своего времени, в их набожности? Думаю, что нет. Религиозность в их века пронизывала все поры быта и ощущалась как функциональный фактор общественного бытия, фактор, которого в его временно объективной роли хватало на срок их бытия индивидуального, то есть на период их жизни. Признак такого превращения духовной силы в материальную указан Марксом уже в начале 1840-х годов. Этот признак - способность идеи овладевать массами. Человечеству понадобилось немало усилий, чтобы доработаться до понимания того, что идеи, взгляды, теории, которым дозволяется овладевать массами, должны непременно быть истинными, а не ложными, всесторонне человечными, а не фальшиво филантропичными, то есть демагогией по поводу "избранных" элит или рас, болтовней о "правах человека" на потребу стяжателю и тунеядцу. Исключительный рывок в последнее десятилетие техники фиксирования и передачи информации, развитие всеохватной паутины Интернета обострили проблему до крайности. Массам с истинным сознанием неизбежно следует искать решение своих проблем в направлении коммунизации основных условий жизни; массы с ложным сознанием - при темпах и масштабах современного научно-технического прогресса, погубления природной среды и накапливания средств всеуничтожения - влекомы… в тартарары…

Слово "тартарары" - русский вариант греческого "тартар" (ад), типичное для нашего языка усиление - формой множественного числа - ощущения кромешной бездны. Это также, как почти всегда в русском языке, и полуироническое обозначение опасности, и грозное предостережение.

О видимой реальности таковых нечего много рассуждать. За последние двадцать лет мы повидали немало пришельцев "оттуда". Это и пышущая страстной патологией Новодворская, и пустовато-многозначительный Сванидзе; это Кашпировский-Березовский-Жириновский, удивительно разные, каждый по-своему одарённый, способные вместе исполнить целую программу ревю, но избравшие жертвой российскую политику и идеологию; это гастролёр по маршруту "бизнес-телевидение-тюрьма" Мавроди, породивший тип "новорусского" народного простофили Лёни Голубкова; это перехитривший себя Иван Рыбкин и "эпохальное ничтожество" Михаил Горбачёв, который начал вроде бы с возглавления партии Ленина, а закончил ролью "лучшего немца" в политике и кого-то там еще в детской опере, рекламированием пиццы-хат и херши-колы, "фабрики звезд" и чемоданов… Это бесы, имя им - легион… Ни "Мертвые души" Гоголя, ни галерея "пёстрых людей" Щедрина и Чехова, Зощенко и Булгакова, Ильфа и Петрова не дали нам такой богатой коллекции чудовищ, в проделках которых, выдаваемых за деяния, столь картинно схлестнулись бы причуды нашей эпохи. Они - живые "герои" реакции, недоноски истории. Их нечего жалеть, хотя и не ведают, что творят. А вот народ по-настоящему жаль. Появление на свет и популяризация подобных "фруктов", в противовес Человеку и Товарищу Горького и Маяковского, сродни психическому расстройству, означает оглупление и развращение масс.

В своё время (XVII век) Декарт принял за первый принцип философии истину "я мыслю, следовательно я существую". Вряд ли такое же признание этот принцип получает у перечисленных выше господ. Для Декарта "правилом было оставаться возможно более твёрдым и решительным в своих действиях, и раз уже я решил принять какое-либо - пусть даже и очень сомнительное - мнение, неуклонно придерживаться его, как если бы оно было вполне достоверным". Это бывает очевидно необходимо в неотложных житейских делах, когда нет времени анализировать и рассуждать, ибо "если мы не можем выработать себе самых верных взглядов, мы должны придерживаться наиболее вероятных…" Тем самым создаются достаточные условия избавить себя "от всякого рода раскаяния и угрызений, каковые обычно тревожат совесть людей слабых и колеблющихся, которые со свойственным им непостоянством непрестанно совершают в качестве хороших поступки, которые впоследствии они расценивают как дурные". Примеров тому нынче тьма - от горьких разочарований рядовых "забелдомовцев" 91-го до заметания своих недавних следов (печатных. - Нечто вроде "отрицания отрицания") лисьими (волчьими?) хвостами Ципко-Попова.

Самым лучшим своим выбором Декарт считал "продолжать то, что я уже делал, то есть употребить всю мою жизнь на совершенствование своего ума и по мере сил продвигаться вперёд в деле познания истины, следуя методу, который я для себя принял" (Избр. произв. М., 1950. С.282, 283, 277, 278-279). Декарт утверждал динамичный монизм пополняемой и обогащаемой истины, - со своей стороны наши современники обожествляют плюрализм мелькающих мнений. Но одного не бывает без другого. Для обретения истины нужен множественный поиск. Однако поиск без находок, "дискурс" как самоцель, обсуждение без выводов или, хуже того, с предвидимыми ложными заключениями, от которых скоро придётся отказываться, - что это, как не безответственность и набивающая оскомину болтовня?.. Горбачёв как-то осудил мой не понравившийся ему "фундаментализм". Что ж, виноват, но не исправлюсь! Не по вкусу мне (да и школа Сократа-Ленина, МГУ-КПСС не позволяет) исповедовать репетиловско-ноздрёвский "флюгеризм".

Лихорадка сознания, поразившая нашу страну, пришла не сразу и не случайно. Буржуазный Запад давно метался в поисках противоядия марксизму и нашёл его в глубинах подсознательного и психологии, в неисповедимых дебрях иррационализма. Ярчайшее проявление это нашло, например, в художественной литературе модернизма и постмодернизма, в частности в писаниях "нашего Гамлета" середины ХХ века, уроженца Марселя А.Арто. Этот поэт, не церемонясь, перечёркнул всю культуру человечества, назвав "свиньями" людей, "которые уходят от невнятицы, чтобы попытаться уточнить что бы то ни было из происходящего у них в мыслях"; всю литературную братию; всех тех, "у кого в рассудке есть ориентиры, я хочу сказать - с той или иной стороны головы, на точно определённых у них в мозгу позициях"; всех тех, "кто является хозяевами своего языка"; всех, "для кого у слов есть смысл; для кого в душе существуют высоты, а в мысли - течения"; тех, "кто являет дух эпохи и даёт названия этим течениям мысли"; "я думаю об их точном труде, - добавляет Арто, - и о том скрежете работающего автомата, что разносит по всем ветрам их рассудок…"

Звания "свиней" у Арто "удостаиваются" и "те, для кого некоторые слова имеют смысл и некий способ быть; те, для кого чувства делятся на классы, и кто спорит о каких-то степенях в своих смехотворных классификациях; те, кто всё ещё верит в "термины" и "отношения", те, кто передвигает идеологии в соответствии с ранжиром; те, о ком так складно говорят женщины, да и сами эти женщины, которые говорят так складно и рассуждают о течениях эпохи; те, кто верит еще в ориентацию рассудка; те, кто следует проторенным дорогам, кто приводит в движение имена, кто заставляет кричать страницы книг…" (Locus Solus: Антология литературного авангарда ХХ века. СПб, 2000. С.83-84). Согласитесь, товарищ, эту агрессивную полубессмылицу тяжело и скучно читать. Но что поделаешь? Заполняя ныне неоправданно большое пространство, она претендует и на то, чтобы - в виде "постмодернизма" - диктовать моду в философии.

Человек не может отменить логику исторического процесса, но способен на нее влиять - замедлять и ускорять, деформировать, камуфлировать, выдумывать ложные ходы и т. п. Таково призвание и любимое занятие правящего класса в лице его идеологов со всей их изощренной атрибутикой - технической, театральной, удивляющей, завораживающей, запугивающей, ошеломляющей, заумью, обманками-заманками и пр., тем больше ценимыми, чем ловчее удается им заглушать голос истины. Про бизнес-шоу я не говорю. В нем в виде пряности еще допускается по-смехачески дозированная правда-матка. В политической идеологии появлялось недавно с запахом черемухи и, как облачко, растаяло "новое мышление" Горбачева, постсоветская буржуазно-бюрократическая вариация на сюжеты западной демагогии о "правах человека" и "общечеловеческих ценностях". В философии же… большой вопрос.

"Асофия", или по-русски - безмудрие, это слово напрашивается для оценки нынешнего умственного состояния российского (и не только этого) общества. На рынке по сезонам парламентских и президентских выборов мечется шустряще-мельтешащий "пиар", а в ученых советах защищаются диссертации о взглядах безвестных, ныне здравствующих постмодернистов, которые, при трезвом рассмотрении, имеют скорее "антивзгляды"…

Постмодернисты, по большей части приходящие в философию со стороны, ведут себя среди завоеваний духа (простите за плоское сравнение), как носорог в хрустале. Один из них, американец Р.Рорти, видимо, даже гордится, выставляя себя представителем "антикартезианской и антикантиантской революции". Своей целью он заявляет "подорвать доверие читателя к "уму" как к чему-то такому, по поводу чего нужно иметь "философский" взгляд, к "познанию" как к чему-то такому, о чем должна быть "теория" и что имеет "основания", а также к "философии", как она воспринималась со времен Канта" (Философия и Зеркало Природы. Новосибирск,1997.С.5). Это направление настаивает на эклектической переоценке всего многообразного исторического и культурного наследия, отвергает и иудаистскую и христианскую традиции, философию Гегеля, позитивизм, концепцию общественного прогресса просветителей XVIII века, социализм, марксистскую теорию, эволюционистские взгляды, которые якобы претендовали на то, чтобы привести человечество к светлому будущему. Оно не признает деление истории на прошлое, настоящее и будущее, какой-либо вектор развития (См.: Гобозов И.А. Куда катится философия.М.,2005.С.115-116 и др.). Во всем этом сквозит, с одной стороны, страх мировой буржуазии перед неумолимой поступью истории, с другой - тупорылая претензия буржуазии американской на духовное доминирование на планете. Прошли XIX-XX века, когда "элита" США, гордая своим техно-финансовым могуществом, вместе с тем стеснялась своей тощей, гидропонной, без глубоких корней культуры и утоляла ощущение неполноценности, ввозя за океан изваяния из Египта, строя у себя копии Парфенона. Теперь ей (вернее - ее "бушеву" поколению) кажется уместным преподносить все американское за эталон. В итоге мы из "вторых рук" (по-русски - б/у) получаем: из одежды - еще не очень заношенные джинсы, из философии - пригламуренное безмыслие…

Молодой Энгельс в своей ранней ("марксистской" еще до близкого знакомства с Марксом) работе сформулировал положение об обществе как совмещении двух сил - производительной и потребительной (См.:Маркс К.,Энгельс Ф. Соч.Т.1.С.562), раздвоении единого, которое могло бы послужить исходным для теоретического анализа. Но ни он, ни Маркс впоследствии этой возможностью в развернутом виде не воспользовались. Таким образом, кардинальное для общества единство противоположностей, будучи уже открытым, осталось недопонятым в течение полутора веков.

"Истина конкуренции состоит в отношении потребительной силы к производительной силе, - писал Энгельс. - В строе, достойном человечества, не будет иной конкуренции, кроме этой" (Там же). Лишь частичное применение обозначенного здесь подхода мы находим в "Капитале" Маркса - выведение всей системы капиталистических производственных отношений из анализа их "клеточки" - товара как единства потребительной стоимости (за которой прячется конкретный труд) и стоимости (…труд абстрактный), и уже по грандиозности этого построения (к сожалению, не завершенного даже в отношении буржуазного способа производства) можем судить, что сулило бы нам сведение, по Энгельсу, конкуренции отдельных лиц между собой, капитала с капиталом, труда с трудом и т.д. "к соревнованию, основанному на человеческой природе.., - соревнованию, которое, с устранением противоположных интересов (основанием для которых является частная собственность на средства производства. - Авт.), будет ограничено присущей ему своеобразной и разумной сферой" (Там же).

В данном вопросе Энгельс ссылался тогда (в 1843-1844) годах на одного лишь Фурье и предлагал свою подсказку: "Общество должно будет рассчитать, что можно произвести при помощи находящихся в его распоряжении средств, и сообразно с отношением этой производительной силы к массе потребителей определить, насколько следует повысить или сократить производство, насколько следует допустить или ограничить роскошь" (Там же). В XXI веке наработки и опыт такого рода накоплены применительно к внутрифирменному планированию в странах "золотого миллиарда", и лишь в малой степени чем-то подобным могут похвастать бывшие страны социализма. История сработала "с точностью до наоборот". Наших экономистов-якобы-марксистов, вроде бы призванных подать пример новаторства, придавила к мещанской почве колоссальность самой задачи, значительно превосходящей даже проделанное в "Капитале". Это во-первых. А во-вторых, их пугала необходимость ставить и решать вопрос о разумной, согласно требованиям науки и нравственности, исторически изменчивой мере человеческих потребностей. Определить без такого решения условия и методику ограничения соревнования "присущей ему своеобразной и разумной (курсив мой. - Авт.) сферой", как предлагал Энгельс, было практически невозможно.

Не раз мне приходилось быть свидетелем и участником ситуаций, в которых, когда возникал разговор на эту тему, обязательно появлялся оппонент, начинавший, как заведенный, разглагольствовать о продразверстке, "военном коммунизме", карточной системе, уравниловке, казарменном рационе и арестантской баланде ("это мы уже проходили") и, как ни странно, дискуссия выдыхалась. Как правило, среди тех, кто придерживался иной точки зрения, не находилось таких ораторов, которые бы убедительно и убеждающе доказывали, что речь идет о двух разных вещах. Нормирование потребления в условиях ограниченного ресурсами выживания (чрезвычайная обстановка войны, неурожая, стихийных бедствий, катастроф и т. п.) качественно отличается от регулирования потребления (тоже нормирование) в соответствии с наличными производственными возможностями в условиях общего достатка и стабильности и поверяется соображениями здравоохранения - биологического и социального, морального и культурного. Обе модели - и нормирование и регулирование - должны были иметься в распоряжении социалистического общества. И если с первой, что видно на примере Великой Отечественной войны, Советское государство в общем-то умело справляться, то вторая, поскольку в комплексе потребностей власть предержащие только с усилием отделяли овец от козлищ, за полвека так и не сложилась. Реальный социализм пытался развиваться по преимуществу на чужой и чуждой ему, подсовываемой доморощенной и западной буржуазией вкусовой базе, не имея другой, более высокой в культурном отношении альтернативы пресловутой "индивидуализации потребностей", ныне "гламуру", кроме примитивной аскезы. Результат известен…

Впрочем, принцип единства производительной силы и потребительной силы в бытии и развитии общества носит не узкоэкономический характер. Он всемирно-историчен и требует своей всесторонней конкретизации и разработки.

О категории "производительная(ые) сила(ы)", имеется обширная литература, категория же "потребительная(ые) сила(ы)" известна очень мало. Коммунисты прошедших десятилетий боялись упреков в "потребительстве" (как и в нивелировке потребностей, увлечении "технологическим детерминизмом" и др.) и пали от того же, чего пытались избегать. Вы будете правы, если скажете, что это были скорее недокоммунисты, не развивавшие учение, которое им доверено наследовать, и упускавшие историческое время. Охая по поводу того, чего не доделали классики, они чисто иждивенчески перебирали цитаты и не высекали из них живого огня.

Не разбирая здесь встречавшиеся в публикациях (и неудовлетворительные, на мой взгляд) классификации потребностей, я предлагаю делить их на четыре вида (две пары): а) потребности существования, относительно мало различающиеся у нормальных людей, б) потребности роскоши, напротив, резко разнящиеся у отдельных лиц и социальных групп и - из-за неопределенности самого понятия - плодящие в гигантском масштабе произвол и разврат, в) потребности развития, связанные с освоением многообразного мира культуры, г) потребности творчества, принадлежащие одновременно в отличие от прочих как к потребительной силе, так и к силе производительной, что, понятно, требует пояснения.

Обычное представление о потребностях (опять же мещанское) сводится к тому, что процесс их удовлетворения есть процесс поглощения того, что выработано производством. Производство и потребление противостоят тут друг другу как чистые антиподы, - одно есть накопление материальных и духовных благ, другое - их расходование или растранжиривание. Но этот взгляд более чем не точен. Верный в какой-то степени для первых двух из указанных групп (да и то с оговоркой, что покрытие потребностей существования есть воспроизводство рабочей (производительной) силы, постоянное восстановление ее работником), он вовсе неверен для двух последних.

Никто, пожалуй, не станет спорить с тем, что освоение культуры - это своего рода строительство развитой социализированной личности, но выразить его итог в более или менее точных терминах, предполагающих измеряемость этого итога, не в состоянии. Творчество же - как созидание еще неизведанного, полет в незнаемое, как испытание умелости, искушение искусством - и вовсе представляется неуловимым, неопределимым и вряд ли точно оцениваемым, хотя и - наряду с подделками под него - встречается на каждом шагу. Как сделать человека сытым, то есть погасить важнейшую первичную потребность существования, так или иначе ведомо каждому, а как сладить со вторичной, третичной и т. п. потребностью в которой преобладает духовный компонент, - кто знает?..

Разделение труда на: физический и умственный, организаторский и исполнительский, творческий и механический, производительный и непроизводительный - признается всеми. Но превращение труда из вынужденной (внешней) необходимости в свободную (внутреннюю) потребность отслеживается со скрипом. В первом случае труд нуждается во внешнем же стимулировании - от палки надсмотрщика за рабами до заработной платы, премирования, похвалы наемного работника свыше, - во втором случае труд сам является собственным стимулом: его возобновление становится страстно желаемым переживанием и в качестве такового самовознаграждением. Это труд, в котором выбрасывает первые листочки ищуще-умельческое зерно, в котором оно размахивается в крону и дает свежие плоды. Упоминания о превращении именно такого труда в первую жизненную потребность во множестве рассыпаны в произведениях сторонников научного коммунизма, но им не достает как раз научности. Во-первых, задевая столь серьезную тему, наши авторы большей частью отделывались напыщенной скороговоркой. Во-вторых, связывали этот сдвиг, как правило, с довольно неопределенным будущим. В-третьих, почему-то сдержанно, лишь сквозь зубы признавали потребность в труде как явление прошлого и настоящего, хотя примеров тому было более чем достаточно.

Разве не бередят нашу совесть и зависть, одновременно нас возвышая, такие пики духа, как Микеланджело и Шекспир, Моцарт и Пушкин, Ломоносов и Чернышевский, Ге и Ленин, Менделеев и Циолковский, Павлов и Королев? И разве не удивляет та масса ненависти и пошлости, которая, в свою очередь, низринута на них мещанством и едва ли переносима заурядным индивидом?

Отнюдь не случайно именно среда полуобразованных полуумех, с удовольствием выставляющих ("позиционирующих") себя "интеллигенцией", столь старательна в зажиме и травле талантов, в подстригании их по анонимному стандарту, в приравнивании гламурного модельера к Рафаэлю и витринного манекена - к роденовскому "Мыслителю".

Логика таких редукций в общем-то проста. До сознания буржуа доходит, что все эти аллегории с Афиной, в полном вооружении выходящей из головы Зевса; Аполлоном, устремляющим к Солнцу четверку коней; Пегасом, носящим Мастера в неведомых далях вдохновения и воображения; ласковой Музой, нисходящей к нему в тихую обитель творчества, - все эти малопонятные ему образы появились очень давно и от него не зависят. А жаль!.. Как бы хотелось набросить на них привычную коммерческую узду. В ответ Поэту, выбирающему свободу, Книгопродавец у Пушкина подает свой совет: "Наш век торгаш; в сей век железный без денег и свободы нет". Буржуа трезво понимает, что "не продается вдохновенье", - по природе фактура другая, - "но можно рукопись продать" (Пушкин А. С. Соч. Л., 1936. С. 371). Причем частенько не свою, а краденую или прихваченную за бесценок. И он вовсю уминает ниву духовной деятельности тяжелым катком рынка. Более или менее переносимо, если этому покоряется и даже этим увлекается выбивающаяся за пределы искусства и творчества (на "фанеру") эстрада. До поры терпится и то, что коммерция пригубляет и другие (подчас ценные, например, образование) сопредельные области. Но вовсе беда, если она посягает уже и на философию, делая это либо под наркозом внушенного самообмана, либо под искусом морковки-гранта. Да и что остается в таком случае от философии? Да и чем с этой "философией" становится общество?

А между тем "золотой ключик" в виде пары "потребительная сила" и "производительная сила" общества давно найден. Кто знает, где та замочная скважина и как им в ней повернуть? Кому дано пустить его в ход?

Следуя за естествоиспытателями, можно представить окружающий нас земной мир в виде взаимосвязанных, взаимопереплетенных и взаимодействующих сфер. Это, во-первых, литосфера - твердь планеты. Во-вторых, гидросфера - стихия воды, мирового океана, наземных и подземных потоков, а также хлябей небесных. Это, в-третьих, атмосфера - совокупность воздушных масс, образующая газовую сорочку Земли. В-четвертых, это производная от физико-химических процессов в первых трех сферах биосфера - царство живого, претерпевающего эволюцию от способной к обмену веществ элементарной клетки до высших млекопитающих и человеческого мозга. В-пятых, это социосфера, представленная, в объективной реальности ансамблем общественных отношений. Это, наконец, ноосфера - область разума, выводимая Вернадским напрямую из биосферы, но не мыслимая вне и без социосферы, понимание которой дается марксизмом. Исправление этой, впрочем, легко объяснимой ошибки великого геолога не бросает тень на его научную репутацию. Наоборот, оно дает лишний повод отметить его замечательную интеллектуальную интуицию, позволявшую верной мысли пробиваться и через слои относительно им не познанного, создавая предпосылки и материал, даже при неполном знании, для дополнения и развития диалектического материализма.

Перечисление этих шести сфер имело бы мало смысла, если бы мы забыли о Космосе, в котором обретается Земля и ближайшим образом - о Солнечной системе, гелиосфере, которой она принадлежит. Напомнить это необходимо нам отнюдь не так, как язычникам-солнцепоклонникам, сторонникам культа Ра и т.п., а как реалистам, не упускающим, подобно многим другим, сущностное значение для биосферы, социосферы и ноосферы (то есть не косной материи) солнечной энергетики. В этом контексте имена К. А. Тимирязева, обнаружившего и объяснившего явление фотосинтеза в зеленом листе живого дерева, а также А. Л. Чижевского, исследователя "земного эха солнечных бурь", должны по праву быть упомянуты рядом с именем Вернадского.

Имея дело с областью живого, то есть той частью материи, которая качественно преобразована под воздействием солнечной энергии и с ее же участием приобрела способность автономного движения, мы всякий раз встречаемся со свойством отражения, но не пассивного, что присуще всем предметам вокруг нас, а активного и поэтому неизбежно многократного, с отражением отражения, которое нелегко фиксировать - во всех его ракурсах разнообразной причудливости и переменчивости - при анализе. В этом сложность и тайна соотношения материи и духа, сознания и бытия. В этом и "зацепка" для многотысячелетнего господства лжи, которая вновь и вновь вливается в общественное сознание народов, особенно в наше время, когда в реакционных целях используется очевидная революция в способах распространения информации. В этом и реальная возможность формирования ноосферы в русле требований познанной истины, меры и красоты - задача ныне отнюдь не утопическая, если взять в расчет мощности современных производства и науки, искусства и бытовой культуры.

Помнится, в середине 90-х годов, при написании проекта Программы КПРФ в ЦК был спор, по сути касавшийся понимания будущего. Вдвинуть в документ модную в то время Концепцию устойчивого развития, освященную авторитетом ООН, стремился во что бы то ни стало академик-химик В. А. Коптюг. Его, по-видимому, поддерживал Г. А. Зюганов, хотя в Программной комиссии я не слышал, чтобы он открыто о чем-либо высказывался. Сознавая буржуазно-либеральный характер этой концепции, пришлось искать альтернативно-компромиссный вариант. В результате в Программу наряду с Концепцией устойчивого развития была внесена идея оптимизации общественного строя, в своем развернутом виде совпадающая с перспективным видением коммунизма. "Для России наиболее обоснованным и отвечающим ее интересам, - говорилось там, - является выбор оптимального, социалистического развития, в ходе которого социализм как учение, массовое движение и общественная система обретает свое второе дыхание" (КПРФ в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК (1992 - 1999). М., 1999. С. 97). Однако ни развертывания этого положения, ни современной конкретизации научного социализма мы от КПРФ до сих пор не дождались. В ее установках (к тому же с православно-патриархальным налетом) возобладал известный со времен Второго Интернационала социал-реформистский вариант.

"Наш паровоз, вперед лети - в коммуне остановка…" - пели когда-то комсомольцы, и это звучало и призывно и романтично. Поздним отголоском этой розовой веры в заветную "остановку", которой в истории просто не может быть (да и что на ней делать, если бы даже такое случилось бы), на официальном уровне было, пожалуй, хрущевское обещание, что поколение, которое дотянет до конца ХХ века, будет жить при коммунизме. За ряд десятилетий вперед коммунизм виделся лишь очередной, пятой формацией с ее двумя фазами, а не началом качественно иной эры, которую Маркс кратко именовал подлинной историей, в отличие от нынешней предыстории человеческого общества, и которую рискованно - если вообще возможно - рассматривать с помощью только привычных формационных критериев. Я уже не говорю о хрущевских "виньетках", которыми украшался вожделенный грядущий порядок, вроде изобилия гуляша, свиной колбасы, кукурузы и пр., которые относятся насчет вкуса их автора и в научном рассмотрении роли не играют.

Последней попыткой вывести уже стагнирующую советскую систему на новые параметры будущего было провозглашение в новой редакции Программы КПСС (1986) ориентации на завершение перехода к бесклассовому социалистическому обществу. Эта цель была поставлена еще в 30-х годах, но после войны, при жизни Сталина, к ней не вернулись. А после его кончины, с середины 50-х сделали немало шагов, отдалявших этот необходимый сдвиг, одновременно и неизбежно накапливая в стране пока что скрытые стихийные резервы мелкобуржуазности и буржуазности. Реальные предпосылки такого социального поворота в СССР 70-80-х годов, тем не менее, имелись. При активной поддержке А. М. Александрова-Агентова и В. А. Печенева, работавших над текстами Л. И. Брежнева, и вопреки сопротивлению "академиков" Н. Н. Иноземцева и Г. А. Арбатова удалось "продавить" данное новшество и предложение завершить работу над обновленной Программой в Отчет ЦК XXVI съезду КПСС (1981). Основу соответствующего раздела в Программе, который был несколько подпорчен позднейшей коллективной редакцией, доверили готовить мне. Принималось это все уже при Горбачеве XXVII съездом (1986), но ходу идее бесклассовости не дали. Горбачеву она, очевидно, не нравилась. Вынужденный в 1985-1987 годах считаться с известной внутрипартийной инерцией, он пропустил документ через съезд, но положил его сразу после съезда под сукно. Вместо гармонизации общественных отношений в стране, к которой наряду с другими предсказуемыми последствиями должно было привести целенаправленное устранение классовых различий, наступила странная полоса "реформ", или, наоборот, разлада, которая привела к катастрофическим явлениям в области экономики и культуры, к разложению и пролетаризации основной массы трудящихся, сверхобогащению плодившихся, как опята, нуворишей и реставрации классово-антагонистического общества.

О гармонизации я пишу здесь неспроста. В начале 60-х годов, как мне рассказывали, Хрущеву понравилась статья Б. С. Украинцева, в которой с изрядной примесью "оттепельной" патоки повествовалось о все большей гармоничности социальных процессов в СССР. Это греющее утверждение было в явном разладе с действительностью. Сторонников его прозвали тогда "гармонистами" и вскоре о них позабыли. Но проблема не ушла. Форсируемое партией становление бесклассовой социальной структуры, понятно, предотвратило бы возрождение антагонистических конфликтов и создало бы условия для тщательно взвешенного, здорового взаимодействия социума с окружающей средой, прежде всего биосферой, дало мощный импульс прогресса ноосфере. Согласование развития био-, социо- и ноосфер представлялось реально выполнимой глобальной задачей, соответствующей движущейся логике коммунизма, но "процесс пошёл", вернее, был пущен не по этому каналу. Вместо нормальной, хотя и трудной, наступательной логики истории народу была подарена облегченная, на первый взгляд, но чреватая многочисленными откатами и жертвами, "хвостистская" логика базара.

Внимательный читатель уже наверное догадался, что основной смысл представленных здесь рассуждений о новой форме материализма сводится к попытке возвысить дух, поднять брошенный в грязь рыночного чистогана и "сиять заставить заново" диалектический разум.

Обычно винят в унижении разума нынешнюю "новорусскую" буржуазию и бывают совершенно правы, ибо этому классу, все умственные усилия которого сосредоточены на курсах валют и процентах прибылей, философия вовсе ни к чему. Не трудно понять это по-житейски. Круг "духовных" интересов человека бизнеса в тряске подчас бешеной конкуренции составляют бытовой комфорт (часто безразмерный - по богатству), эстрада (развлекаловка, в том числе политическая - от Жванецкого до Жириновского) и церковный ритуал (это "для души"). Философия же остаётся невостребованной Золушкой, сиротой вне пределов сего.

Однако дело не только в коммерческой перепашке всего и вся последних десятилетий. Дело в том, что и раньше марксисты, борясь против идеализма, который действительно является утончонной, обработанной под науку формой религии, не очень-то понимали сущность идеального и категорию духа по сути добровольно уступали своему оппоненту. Стеснительно было говорить о некоем духе нам, сторонникам диалектического материализма. А между тем представление о мировом разуме (притом, ввиду философской беспечности авторов, не в самом рафинированном виде) то там, то здесь пробивалось в труды даже лучших естествоиспытателей, задумывавшихся о необъяснимо-чудесной законообразности природных процессов.

Существует ли в действительности мировой дух? Несомненно. Только в его существовании нет ничего сверхъестественного. Во-первых, это миллиарды индивидуальных сознаний, которые в течение многих тысячелетий проявляются, формируются, взаимодействуют, изменяются, развиваются в тесном общении, встречных проблесках, постоянном обмене информацией, непрекращаемом искании нового знания, во взаимоподдержке, взаимоотрицании, взаимообогащении, взаимоотталкивании и т. п. Индивидуальная смертность, конечно, пробивает отдельные бреши в этом процессе, но не прерывает коллективную воспроизводимость этого своеобразного биосоциального организма, продуктами которого могут быть как шедевры мысли и искусства, так и выкидыши интеллектуального шарлатанства и морального гниения. Это не божественное, как у Гегеля, а земное, как у обыкновенных грешных людей. Здесь, как на овощной базе, разбираться в продуктах духа приходится им самим собственными руками, отбирая все свежее и ценное, доверяя своему вкусу и совести, выкидывая негодное и не позволяя обществу, особенно его молодой части, задохнуться от миазмов разлагающегося и реакционного.

Помимо совокупности живых функционирующих сознаний к мировому духу, во-вторых, относятся его вещественные накопления, культура, плоды размышлений и трудов предшественников, которые позволяют поддерживать диалог и с мертвыми и служат людям лишь при условии органического усвоения достижений прошлого, их соединения с собственной деятельностью. Наблюдаемое нарушение такой нормальной преемственности, отказ от многих непреходящих святынь, нуждающихся не в забвении, а в поддержке и приумножении, побуждает нас бить набат и со всей силой заявлять о крайней заинтересованности Родины в обновленном мировоззрении. В том, что можно назвать Философией Возвышения Духа.

Материя возвышается до духа, превращая обычное для нее свойство отражения в искусство и логику, творя идеал и свое кажущееся универсальное иное - бога, хотя материалом, моделью, эскизом тут служит (прав полузабытый Фейербах) лишь пример человека. Дух возвышается до мощи материи, поскольку материальной силой, пусть временно - на часы, годы, десятилетия - становятся идеи, овладевшие массами.

Эволюционируя, материя "играет" сама с собой, примеряет на себя разные формы, опробует бесчисленные вариации и на некоей ступени этого спектакля с переодеваниями "доигрывается" до того, что, глядясь в собственное отражение, она создает орган своего самоконтроля и саморегулирования, который оборачивается также возможностью его самоуничтожения. Посредником выступает развитой разум, совместивший познание макромира с познанием микромира, выявивший и испытавший прежде всего разрушительную мощь этого достижения. Эта роковая черта была пересечена один раз в самом конце Второй мировой войны, и с середины XX века народы живут, с одной стороны, под смертоносной тенью атомного гриба, с другой - под знаком настоятельной необходимости единственно способного устранить эту тень перехода к ноосфере.

Собственно этот сдвиг стал фактически претворяться на практике с утверждением Советской власти, - ее сам Вернадский характеризовал как "начало перехода к государственному строю сознательного воплощения ноосферы" (Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 501-502), - но он не закрепился как решающая тенденция. Когда казалось, что результат предрешен, в 1943 году, Вернадский писал Сталину: "Наше дело правое и сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы - основы исторического процесса, когда ум человека становится огромной геологической, планетарной силой" (Бояринцев В. И. Русские и нерусские ученые: мифы и реальность. М., 2005. С. 250). Однако подтверждения в соответствующей подготовке управленческих кадров и правильной их расстановке по своим местам это заявление не получило. Не случаен вопрос Сталина коллегам по Политбюро в 1947 году, читали ли они статью Ю. А. Жданова в журнале "Октябрь", в которой к марксистско-ленинскому изложению присоединялись идеи Вернадского. Не случаен и вздох Вернадского в дневнике, отмеченный тем же Ждановым: "Государственный человек один Сталин. "Аппарат" ниже среднего" (Взгляд в прошлое: воспоминания очевидца. Ростов-на-Дону, 2004. С. 164). Подтянуть марксизм на уровень "ноосферизма" (слово А. И. Субетто) была способна только вся партия, изжившая невежество и возглавляющая трудовое общество без классов, - в этом корень задачи. Справиться с нею осознавшие ее одиночки, которым не удалось в общей громаде дел передать свое осознание даже ближайшим соратникам, не смогли.

Для утверждения Философии Возвышения Духа налицо самые необходимые предпосылки. Отнюдь не ослабляя позиции марксизма и выступая только против его вульгарных, недиалектических форм, позволительно констатировать:

"У нас есть найденное уже первичное противоречие между потребительной силой и производительной силой общества, с которого можно начинать анализ всех социальных явлений и процессов, в том числе познания, включая эволюцию материализма и идеализма, ибо познания как несоциального явления нет и не может быть".

Прогресс естество- и обществознания, проявившийся в гигантском наращивании производительных сил, привел человека на грань овладения силами природы, решения проблем транспорта и коммуникаций, всесторонней и оперативной информации, жизнеобеспечения каждого, всеобщего, систематически пополняемого образования и медицинского обслуживания. Одновременно усилился контраст между неимущими и богатыми, своеобразный в каждой стране, противопоставляющий страны "золотого миллиарда" всему прочему миру. Особенность этого контраста в XXI веке в бывшем советском социалистическом обществе, когда-то кичившемся своей непритязательностью и пуризмом, состоит в том, что вопиюще бесстыжая сверхроскошь новой буржуазии норовит выказывать себя на фоне постыдной нищеты, порожденной разорительной "перестройкой" и "реформами", проводившимися при циничном попрании общепринятых норм права и морали. Новообразованная партия "Справедливая Россия", возглавляемая председателем Совета Федерации С. М. Мироновым, предназначается для того, чтобы, с одной стороны, хоть как-то прикрыть помянутые грехи режима, с другой - окончательно вытеснить с политической арены хоть какое-то подобие Компартии. Как показали еще Маркс и Энгельс, справедливость, к которой взыскуют от товарно-денежных отношений, - это буржуазный лозунг, не дающий выхода из социального тупика. Выход достижим лишь на путях к социальному равенству на непосредственно трудовой основе. Путях, раскрываемых разумом, который, начиная с упорядочения компонентов в социосфере как ключевой, призван согласовать взаимодействие био- и ноосфер.

Радикальное решение в свете изложенного видится в обеспечении здорового баланса между производительной силой и потребительной силой как в национальных обществах, так и в глобальном масштабе. Возможно ли нечто подобное на базе стихийного действия законов рынка в сколько-нибудь обозримой перспективе? Отнюдь нет. Решение подобного рода надо принимать, разумеется, с учетом стихии, но руководствуясь разумом. Без обращения к ноосфере, то есть к науке в ее всеоружии и моральной безупречности, тут не обойтись. Как жалкие пилюли выглядят в этом контексте рекомендации отца "конца истории" Ф. Фукуямы с его определением: "общечеловеческое государство - это либеральная демократия в политической сфере, сочетающаяся с видео и стерео в свободной продаже - в сфере экономики" (Вопросы философии. 1990. №3. С. 139).

Известной подвижкой в желанном направлении явилась упомянутая ранее, хотя и тоже либеральная, ооновская Концепция устойчивого развития. Но она, фиксируя многие проблемы, противоречия и беды человечества, не доводила анализ как раз до радикального конца. "Теория способна овладеть массами, - писал Маркс, - когда она доказывает ad hominem (применительно к данному лицу. - Авт.), а доказывает она ad hominem, когда становится радикальной. Быть радикальным - значит понять вещь в ее корне. Но корнем является для человека сам человек" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 422). Искомый баланс, таким образом, видится в дохождении до самого человека, в учете наличных производительных и потребительных сил, конкретном осмыслении их соотношения. Это раз. В обоснованном планировании их роста или, наоборот, сокращения (может быть необходимо и такое) - это два. В настойчивом осуществлении намеченных планов, направленных на повышение общего и индивидуального благосостояния, - это три, причем в неопосредованном, то есть натуральном, выражении. Иначе говоря, в виде реального блага, а не цены его.

Богатый опыт планирования народного хозяйства в Советском Союзе был выброшен вон недоумками от "перестройки". Сие удалось благодаря отклонению этого опыта от первоначального марксистского замысла о планировании по фактическим, натуральным потребностям людей, естественно изучаемым, отслеживаемым, оцениваемым и группируемым, в их сопряжении с производственными возможностями и социальными принципами общества. Планирование "от достигнутого", "отчетность" в рублевых показателях, недооценка показателей номенклатуры и ассортимента, практика корректировки заданий с целью фальшивой подгонки процентов их выполнения, упор на прибыль и т.п. - все эти ухищрения, отдававшие, вопреки требованиям социализма, приоритет меновой стоимости перед стоимостью потребительной, способствовали утрате производственниками ощущения действительной почвы, на которой зиждется их деятельность, живого объекта их усилий, создавали виртуальный мир хозяйственных связей, центром которого стал не живой трудящийся-потребитель, а неодушевленный фетиш-выгода. Отклонение уже в 1960-х годах стало инерцией, одобряемой полуграмотными академиками и смекалистыми хозяйственниками. Социализму шаг за шагом перекрывали кислород. Делалось это намного раньше того момента, который отмечается как реставрация капитализма. Точнее - эта реставрация подвигалась тихой сапой. Вывод здесь напрашивается один - вернуть гуманистическое измерение общественному развитию можно, только вновь проделав опыт планирования, но без отклонений и рыночных мифов, приносящих пользу лишь регулировщикам денежных потоков. Противопоставив стихии социосферы и ее же сознание - ноосферу.

Постановка вопроса о достижении баланса между производительной силой и потребительной силой общества выглядит как утопия, по крайней мере, в двух смыслах. Во-первых, она взывает к чувству меры и у людей, уже испорченных перепотреблением, и у людей, страдающих и гибнущих от недопотребления. Во-вторых, она в который раз уже задевает институт частной собственности. В первом случае мы обращаемся как к тем, кто, начиная с заботы о своем личном здоровье (к примеру, в ходе модной в "цивилизованных" странах кампании против ожирения), призван контролировать свои аппетиты, да и поставить заслон эпидемии роскоши и разврата, поразившей самозваную "элиту", так и к тем, кто обделен судьбой, прежде всего к полутора миллиардам голодающих, которых надо спасать от истощения и озверения и в среде которых, в силу нежелания финансового капитала идти им навстречу в удовлетворении потребностей существования, больше всего гнездится международный терроризм. Второй случай - особый. Частная собственность - эта священная корова эксплуататоров - уже не первый век защищается, вооруженная до зубов и без устали преуспевающая в совершенствовании и накапливании вооружений, и готова, судя по всему, отдать в жертву своей сохранности большинство людей на Земле.

Налицо патология. Частник, некий индивид, как и миллиарды предшественников и современников, естественно ограниченный в своих физических и умственных потенциях, реально нуждающийся в относительно немногом и к тому же смертный, заявляет свои претензии на то, что не имеет конца или, во всяком случае, эмпирически неизмеримо. Он претендует не на сделанное им самим, - круг таких изделий, если наш индивид умеет что-то мастерить, понятно, невелик, - а на произведения многих других или самой природы, то есть пользуется какими-то общественными механизмами, действующими вне непосредственно трудового процесса. Эти механизмы нетрудового накопления результатов чужих усилий, обеспечивающие господство накопленного мертвого труда над трудом живым, полтора века назад обнаружены и осуждены Марксом. Как показывает практика, каждое новое поколение должно заново проходить преподанный им курс ликвидации социально-политической безграмотности (по старосоветски - ликбез), тем более, что буржуазия, развивая и изощряя свою социальную политику в сочетании со СМИ, научилась ловко воспитывать, в противовес этому и всякий раз на обновляемом материале, собственного довольного раба.

Частная собственность, или иначе - право не только пользования и владения, но и распоряжения на крупные и основные средства производства - заводы и фабрики, шахты и рудники, источники нефте- и газодобычи, большие площади земли и ее недра, акватории, а также НИИ, вузы и прочие учебные заведения, памятники культуры и т.п., такая собственность - анахронизм средневековья. Тем не менее, она сейчас заново культивируется и возвращается. Нынче уже никого не удивляет собственность Абрамовича, начинавшего скромным продавцом игрушек, как "хозяина" Чукотки на помпезную яхту заморской выделки, английскую футбольную команду "Челси" и палаццо в Венеции. Случай далеко не массовый, но довольно типичный. На сайте группы компаний "Удача" сейчас предлагают покупать целые деревни на берегах рек Тверской области. Найдутся, видимо, и охотники прикупить вместе с деревней сотню-другую обездоленных соотечественников и гастарбайтеров (Дуэль. 2007. № 32. С. 2). Вы ошибетесь, если увидите в этом замечании нечто вроде заглядывания в чужой карман, "болезни красных глаз" - зависти, на которую часто ссылались сторонники приватизации. Речь идет о нарушении принципа еще античных греков: человек есть мера всех вещей. Ибо мера здесь не взвешенные человеческие запросы и желания, а засасывающая безмерная жажда самовозрастающего капитала - силы безумной стихии, паразитирующей на всем живом и враждебной человечности. Подобные аномалии можно было пытаться объяснить, если бы "олигархами" у нас становились государственные, ленинские или нобелевские лауреаты, мастера ковок и ваяния, резца и кисти, изобретатели и первооткрыватели, труженики КБ и лабораторий… Но перед нами лица, имеющие к конкретной технологии и организации производства довольно-таки косвенное отношение, однако сведущие в финансовых оборотах. Вот и получается, что народом-Гулливером вертят крошки-лилипуты.

К сожалению, несмотря на неоднократные упоминания в классическом наследии марксизма о преходящем характере частной собственности, в нем до сих пор страдает недоговоренностью ряд существенных положений, и это позволяет изворачиваться буржуазии. Так и на Западе, и теперь у нас в ходу байка о частной собственности как якобы неотъемлемом атрибуте личной свободы. При этом безбожно путают между собой два хоть и схожих, но принципиально разных вида присвоения - личную собственность, вещи повседневного обихода, приобретенные за счет своего индивидуального труда, и собственность частную, которая вырастает из границ личных потребностей и служит источником нетрудового дохода. "Советские экономисты придерживаются того основного положения марксизма-ленинизма, - писал еще в 40-х годах Н.А.Вознесенский, - что признаком социалистического общества является уничтожение эксплуататорских классов и частной собственности на основные средства производства. Следовательно, победа социализма в СССР не исключает, а предполагает личную собственность на трудовые доходы, на жилой дом и домашнее хозяйство, на предметы личного потребления. Больше того, право личной собственности на трудовые сбережения, на жилой дом, на предметы личного удобства является дополнительным стимулом развития советской экономики" (Военная экономика СССР в период Отечественной войны. М., 1948. С. 174-175). Игнорируя это различие двух видов собственности, лишь внешне схожих как индивидуальные, нувориши, хапнувшие миллионы, действительные частные собственники, эксплуатирующие лиц наемного труда, изображают "частниками" и тех, кто, приватизировав, например, государственную квартиру, стал владельцем тоже миллионного достояния, но несмотря на это, не имея другого жилища, остался нищим. "Я миллионер, и ты миллионер, - говорит хитрец своему незадачливому партнеру. - Какая между нами разница? Мы принадлежим к одному "среднему" классу. А уж то, как мы орудуем нашими миллионами, зависит от нас самих. Хочешь жить - умей вертеться. Если у тебя не получается - пеняй на себя". Так с помощью демагогии выветривается социальное, классовое содержание совершившегося переворота и все его негативные последствия объясняются персональной "совковой" неприспособленностью российских граждан.

Если немного присмотреться к этой расхожей иллюзии, то мы вдруг узнаем в ней тоже "идею, овладевшую массами". Однако не по Марксу. Идею, несомненно, лживую, но сумевшую-таки влипнуть рядом с истинами в общественное мнение, чуть ли не в саму ноосферу. "Бабка, за кого ты проголосовала?" - доводилось спрашивать у случайных встречных на выборах 90-х. - "Ну, конечно, за Ельцина!" - бывал ответ. - "Что так?" - "Он мне тышши дал…" - и собеседница строптиво поджимала губы. С помощью всеохватных СМИ, технические возможности которых тысячекратно превышают то, чем располагали большевики в начале и даже в середине прошлого века, реакция сумела ведьминой метлой помешать в мозгах народа и потеснить в них науку. И если бы речь шла только об отощавших пенсионерах, по праздникам под звон юбилейных медалей размахивающих батоном благотворительной колбасы. Припомните, с какими придыханиями отмечала "демократическая" интеллигенция 100-летие Хрущева, - тема особая, требующая специального внимательного разбора. Я бы никогда не поверил, если бы сам не услышал из уст знакомого еще со студенчества, по-доброму авторитетного коллеги, что Горбачев, ныне охотно "фигуряющий" в бытовой рекламе, - это "фигура трагическая"… А вот свежайшая новость: Тюменскую областную научную библиотеку имени Д. И. Менделеева, сообщает рабочий Р. Салимов, переименовывают в библиотеку имени Б. Н. Ельцина (Трудовая Тюмень. 2007. №32. С. 1). Связь великого автора периодической системы элементов с "великим" расстрельщиком советского парламента просматривается только по части обильного вкушения последним жидкости, рецепт которой, говорят, составил первый. Трагедия с комедией и впрямь перемешались. "Россияне" перестали замечать разницу между великим и смешным. Но надолго ли? И всерьез ли?

В конце 80-х мы пережили кампанию дискредитации общественной собственности как будто бы "ничейной" и научного социализма как якобы "утопии". И что теперь? Много ли выиграл народ от "чейной" частной собственности, образованной за счет кланового раздела общественной, при сокращении валового внутреннего продукта в РФ вдвое, закрытии 70 тысяч предприятий промышленности, удавке продовольственной зависимости от 53 процентов импорта, при отношении доходов 10% самых богатых к 10% самых бедных в одной "благополучной" Москве 41 к 1? Разве допущение возврата к частной собственности как господствующей (а тем самым крутого падения на ряд десятилетий производительной силы общества и не менее крутого взлета - разумеется, за счет массы трудового населения - потребительной силы "ударников" особнячного строительства) не есть колоссальная историческая ошибка, не есть умопомрачительный срыв назад через семь десятилетий после Октября? Разве это не чистой воды реакционная утопия (или утопия мутной воды!), "впаренная" обществу посредством манипулирования сознанием? Утопия, приобретшая на некоторое время мощь проблеска в конце тоннеля. Утопия за счет превратного применения духа, отобранного у коммунистов (поняли ли они это?), выворачивания его наизнанку, превращения его из светоча истины в исчадие лжи…

Нужна нооэкология.

В том, что мы называем ноосферой, из-за длительного сохранения в социосфере за пределами своей эпохи частной собственности (а что такая эпоха была, что она продолжалась с периода разложения родового строя до вступления капитализма в свою империалистическую фазу и сыграла прогрессивную роль, в этом сомнения нет) и неизбежных притом гнилостных процессов, накопилось огромное количество вредоносных примесей, отнюдь не меньшее, чем мы ощущаем в окружающей среде. Пора всерьез подумать не только об экологии вообще, а специально и о нооэкологии, о теории и методологии интеллектуально-нравственного очищения, направленного против лжи в науке, лживых видов мировоззрения, лицемерия в личных и общественных отношениях. Кто-нибудь, услышав эти слова, опять ухватится за слово "утопия". Что ж, вольному - воля… Но сказанное не более утопия, чем, например, невообразимое когда-то бюрократическое расчленение СССР, русского и советского народа, тот же возврат частной собственности, нелепое зюгановское подведение Компартии под "духовное окормление" Русской православной церкви (а где мечеть, дацан, синагога?..), отождествление гипотетического возврата монархии с возрождением России.., чем прочие шутки и штуки причумленного сознания вроде-живчиков со всяческих эстрад.

Правде надо смотреть в глаза. К этому обязывает уже сам ноосферный подход. Массово-техническое оформление распространения информации означает, что материальной силой в XXI веке становятся (уже стали) не только истинные, просветительские, прогрессивные, освободительные, благие и т. п. идеи, но и идеи ложные, реакционные, мракобесные, растлевающие и пр. Человека уже норовят перешагнуть маги, трансгуманисты, киборги. "С этим что-то делать надо, надо что-то предпринять", - пелось в одной беззаботной песенке нашей юности. Но не таково настроение сегодня. Наступает буквально гангрена интеллекта. Я не боюсь употребить это страшное слово, ибо знание и человечность должны услышать его немедленно. И немедленно же начать действовать.

Нечто о песнях.

Ю. А. Жданов в мемуарах привел слова Сталина: "Главное в личной и общественной жизни - это идея. Когда нет идеи, то нет и цели действия, не на чем сосредоточить свою волю" (Взгляд в прошлое: воспоминания очевидца. С. 171). Эти простые, прямо-таки элементарные соображения, тем не менее, имеют кардинальное значение.

В редком для него, личном признании Ленин - разумеется, намного раньше - как бы конкретизировал это положение. Своим долгом он заявлял "помогать пролетариату идти через демократический переворот к коммуне" и тут же пояснял, что другим целям "служить я не стал бы" (Полн. собр. соч. Т.49. С.411). В XX веке два-три поколения наших соотечественников в значительной их части принимали по существу эту двойную модель целеполагания, считая безусловно нормальным иметь помимо личных целей, планов обустройства собственной судьбы также генеральную идею и цель, которую так или иначе связывали с содействием в становлении "товарищеского способа производства" (Маркс), той или иной разновидности коммунизма. Это была и раз найденная национальная идея (русско-социалистическая, многонационально-советская), - она питала свои корни в тысячелетней евразийской культуре, в общинно-крестьянской, казачьей и пролетарской традиции, гранилась на станке марксистской науки. Поскольку у нее выработался только ей присущий, оригинальный реально-гуманистический максимализм, заменить ее в принципе оказалось нечем.

Об этом сейчас мало пишут, но осмыслить массу драм - и коллективных и индивидуальных - из-за лишения народа гордой социальной перспективы, из-за обесцеливания общественного развития, конечно, давно необходимо. Многочисленные инфаркты и инсульты периода "перестройки-перестрелки" (должно быть, любопытная статистика) вызывались теми душевными потрясениями, к которым вела политика Горбачева и его ближайших "безголовцев". Многие семьи и дружеские союзы перелопачивались яковлевской пропагандой и распадались. При этом ломалась та хрупкая структура, с которой не больно-то считались языкатые публицисты, - психологический каркас советской личности, предполагавший сращенность, органическое слияние (1) приверженности общественному интересу и (2) представления о своем личном будущем. Из общества вынимался не замечаемый простым глазом, но могучий стержень, который, к примеру, Шолохов в беседах с друзьями именовал "коммунистическим бескорыстием" и утрата которого (уже много потом, после того как это случилось) ощущалась как нравственный урон даже далеко не бескорыстными людьми. "Может быть песня об утраченной любви, - говорил на одном из митингов поэт Б. М. Гунько, - но не может быть песни о потерянных деньгах". Мы не без сопротивления (скажем правду, не очень упорного) отказались от любви и остались и без денег и без песен. Впрочем, одну песню нам официально разрешено Горбачевым-Ельциным тянуть бесконечно - подобное стону взывание о выживании.

Обсуждая тему радикального разрешения противоречия между потребительной и производительной силами общества, то есть достижения между ними равновесия, мы, как правило, фиксируем две противоположности, колдуем над возможностями их бесконфликтного совмещения, путаемся в тенетах собственнических отношений, но в упор не видим то, что принадлежит и той и этой стороне. Сие выглядит донельзя банально, указание на данный фактор вызовет досадливое раздражение, но не сделать этого невозможно. Силой и производительной и потребительной одновременно является Его Величество Труд, который в новой социально-философской традиции кутается в категорию "деятельность" (см. работы К.Х.Момджяна и его школы).

Обычно областью потребления считается досуг. Наполнение его удобствами, вкусностями и приятностями выглядит как цель "вкалывания" на работе. Это примитивное, мещанское представление о двух важнейших составляющих повседневной жизни ведет свое начало с отчуждения труда, а значит и ощущения его досадным бременем еще в рабовладельческой формации. Оно так или иначе присуще всей частнособственнической эпохе, но на протяжении истории более или менее заметно перебивается другой тенденцией. Эта тенденция - самозабвенное творчество, тот же труд, в некоторых своих проявлениях и формах, в деятельности отдельных исполнителей, как оборотень, сбрасывающий вериги отчуждения и являющий себя в противоположной ипостаси - пламенем свободного предметного самоутверждения. Готов отнести эти слова к работе всех творцов - от первобытных художников-анималистов пещер Ласко до ренессансной троицы Микеланджело-Леонардо-Рафаэль, от безымянного изобретателя колеса до "короля" кибернетики Б. Гейтса.

В пору частого цитирования Маркса многие авторы восхищались его сравнением в "Капитале" инстинктивного труда паука и пчелы с планомерными действиями архитектора, но, как представляется, не очень внимательно читали последующее. "В конце процесса труда, - говорилось там, - получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т. е. идеально". Свойство отражения, с помощью мозга приобретшее активный характер, работает тут как бы (но лишь как бы) самостоятельно в отношении материи. "Человек не только изменяет форму того, что дано природой, - продолжает Маркс, - в том, что дано природой, он осуществляет вместе с тем и свою сознательную цель, которая как закон (вот на какой уровень - закон - Маркс поднимает идеальное, разумеется, зная его материальную меру и не позволяя ее нарушать в исследовании. - Авт.) определяет способ и характер его действий и которой он должен подчинять свою волю. И это подчинение не есть единичный акт. Кроме напряжения тех органов, которыми выполняется труд, в течение всего времени труда необходима целесообразная воля, выражающаяся во внимании, и притом необходима тем более, чем меньше труд увлекает рабочего своим содержанием и способом исполнения, следовательно чем меньше рабочий наслаждается трудом как игрой физических и интеллектуальных сил" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С.189).

Что особенно занимает в этом многогранном отрывке, так это вытекающее из него деление труда на тот вид, который мало увлекает или вовсе не увлекает исполнителя и потому требует в ходе его сугубого контроля и самоконтроля, и на тот вид, который Маркс именует "игрой", доставляющей наслаждение и потому родственной свободному потреблению. Лет сорок назад, разбирая вопрос о труде как потребности и превращении его в первую жизненную потребность личности, автор этих строк осмелился писать о труде-творчестве и как о производительной силе и как о потребительной ценности (стоимости), квинтэссенции специфически социальной энергетики (понятное дело, отдаленно ведущей начало - через длинный ряд переходных ступеней - от энергетики солнечной). Мне казалось, что я вызову либо протесты, либо хотя бы вялое обсуждение. Потребность человека как производительная сила нового общества, прозондированная лазером диалектики, - что могло быть важнее? Но напрасны были надежды на внимание. Воз и ныне там…

Нет устаревших решений, если они не опровергнуты. Нет устаревших проблем, если они не решены. Тем более, что мы на каждом шагу наталкиваемся на нечто внешне знакомое, но в лучшем случае полупознанное. "Мы видим и знаем - но знаем бытовым, а не научным образом, - указывал Вернадский, - что научная творческая мысль выходит за пределы логики (включая и логику и диалектику в разных ее пониманиях). Личность опирается в своих научных достижениях на явления, логикой (как бы расширенно мы ее ни понимали) не охватываемые". Ничего удивительного в этом нет. Мысль, озарение, догадка порой быстры, как молния, - логические построения, опирающиеся на факты и правила, требуют времени. "Интуиция, вдохновение - основа величайших научных открытий, в дальнейшем опирающихся и идущих строго логическим путем, - читаем мы далее, - не вызываются ни научной, ни логической мыслью, не связаны со словом и с понятием в своем генезисе.

В этом основном явлении в истории научной мысли, - констатирует Вернадский, - мы входим в область явлений, еще наукой не захваченную, но мы не только не можем не считаться с ней, мы должны усилить к ней наше научное внимание.

Сейчас это область философских построений, кое-что выяснивших, но в общем область этих явлений находится в хаотическом состоянии", - заключал ученый (Научная мысль как планетарное явление. С. 146).

Говоря в этой связи о диалектико-историческом материализме и о науках, которые применяют его методологию, мы обязаны признать неравноценность различных содержащихся в них положений. Если некоторые разделы, скажем, политическая экономия капитализма или же учение о классовом государстве доведены в них до уровня и состояния строгих, почти математически поверяемых теорий, то другие положения и фрагменты остаются на относительно низкой ступени доказательности, а то и вовсе в статусе гениальных догадок. В большинстве случаев никто в этом не виноват. Что-то едва намечено, что-то пока что являет собой только заявку, до чего-то не дострелила сообразительность, кому-то не хватило времени, а то и жизни. Положение о преобразовании труда в первую жизненную потребность из этого числа. Имея без преувеличения фундаментальное значение для обоснования перехода от предыстории человеческого общества к его подлинной истории и часто попадаясь в качестве речевого оборота в трудах ведущих и эпигонствующих марксистов, оно до сих пор остается намеком, афоризмом, целевой установкой, которую легко сбить словом "утопия" и которой недостает разработанного фактологического аппарата. Убежден, что был сделан правильный шаг, когда в 60-х годах появился вывод о необходимости связать данное положение с достижениями советской психологической науки, в частности с разработкой школой А.Н.Леонтьева учения о "функциональных органах" мозга, с трудами И.П.Павлова, Л.С.Выготского, Н.П.Дубинина.

Сама возможность подозревать тезис о потребности в труде в утопизме была похоронена открытием психофизиологического механизма человеческих способностей, их формирования и функционирования, который долго прятался от исследователей потому, что в нашем организме, в общем повторяющем конструкцию высших млекопитающих, не находилось специального, морфологически особого органа (как, скажем, ухо, нос, желудок и т.д.), который "ведает" вопросами творчества и "отрывает" их от животных забот выживания. Клад был зарыт в гибко-универсальном строении мозга, который с его миллиардами чувствительных клеток обнаружил способность к неограниченному образованию их более и менее стойких комбинаций и перекомбинаций, действующих автономно в отношении тела, производящих чудеса духа и вызывающих иллюзию существования способной отделяться от тела души. Специализированный орган, "френологическая шишка", был уже не нужен, раз обнаружилась бесконечная практика образования "функциональных органов", формируемых и стихийно, и лабораторным путем. Так прозаично человек добрался до своей "божественной" сущности, доказал ее земной, человеческий характер, хотя и не осознал это до конца.

Природа Земли в ходе своей эволюции, динамика которой стимулировалась светом и теплом Солнца, породила человека и наделила его мозгом, а тем самым способностью свободно распоряжаться всеми богатствами доступного ему Космоса. "Вопрос о плановой, единообразной деятельности для овладения природой и правильного распределения богатств, связанный с сознанием единства и равенства всех людей, единства ноосферы, - по Вернадскому,- стал на очередь дня. Движение повернуто быть не может, но оно носит характер жестокой борьбы, которая, однако, опирается на глубокие корни стихийного геологического процесса, который может длиться два-три поколения, может быть и больше (что едва ли вероятно, судя по темпу эволюции за последнее тысячелетие). В том переходном состоянии, среди интенсивной борьбы, в которой мы живем, кажутся мало вероятными также и длительные остановки идущего процесса перехода биосферы в ноосферу" (Там же С. 144-145). "Идеал" - "либеральная демократия… с видео и стерео в свободной продаже" (Фукуяма) - это не для нас, детей Солнца. Это обывательская попытка остановить процесс. Наш идеал - демократия творческого поиска плюс солнцефикация страны и планеты.

Заявленный марксизмом принцип развития предполагает прежде всего его собственное самообновление. Жесткое следование этому принципу, ортодоксальность в этом смысле означает абсолютную несовместимость с каким бы то ни было догматизмом. Подвижно все, неподвижна только абстракция движения. Ничего неожиданного в этих словах нет.

Забота о самообновлении учения становится особенно насущной в условиях социальных кризисов как потому, что они отчасти вызываются носителями догматического бюрократизма, так и потому, что прямые антимарксисты стараются использовать их - часто под фальшиво-обновленческими лозунгами - против научного мировоззрения. Как справедливо утверждает В. А. Вазюлин, в переживаемый период, отмеченный печатью реакции, "удержаться на коммунистических революционных позициях чрезвычайно тяжело. Не случайно имеет место упадок коммунистического движения. Но возрождение коммунистического движения невозможно без прорыва в области теории, в области мировоззрения. Ведь сначала, для того чтобы успешно действовали коммунистические партии, необходимо развитие мировоззрения и метода, соответствующих современной эпохе. На основе теоретических представлений намечаются стратегические цели и задачи. Уже на основе всего этого образуется организация, соответствующая намеченным целям" (Марксизм и современность.2005. №1-2 С. 104). Давно замечено, что философские революции предваряют революции социальные, подготавливают их. Но зачем для этого предпринимать "снятие исторической формы марксизма" (на чем настаивает автор), не обосновывая такой шаг достаточно конкретно и глубоко, ума не приложу…

Что необходим переход к новой форме материализма и дополнение марксизма главой о ноосфере - об этом уже здесь говорилось, а у Вазюлина почему-то об этом ни слова…

Вазюлин прав, упомянув пустопорожнюю манеру изложения классической немецкой философии Т. И. Ойзерманом, слывшим "главным" историком марксизма, типичным формалистом в теории, ныне перешедшим на разгромленные Г. В. Плехановым еще в конце XIX века позиции Э. Бернштейна. Но разве Ойзерман когда-либо был близок к реальному марксизму?

Занятно наблюдать, как Вазюлин ловит Маркса на мнимо допущенных им противоречиях и непониманиях. Так, он критикует "утверждение о том, что единственно правильным в научном отношении является способ восхождения от абстрактного к конкретному. Отсюда следует, что движение от хаотического представления о целом и от чувственно-конкретного к абстрактному значения не имеет. Но тогда можно подумать, что вся классическая буржуазная политическая экономия не имеет научного значения" (Там же. С. 101). Очевидно, отдельные слова, служащие поводом для таких упреков, в отрывке "Введение" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 12) есть, но толкование им дается (сказать бы помягче) почти школярское. Вопреки тому, на что намекается в тексте Вазюлина, Маркс несомненно признает две ступени познания, два пути. Он вовсе не отрицает исходный пункт созерцания и представления, необходимость накопления фактов и первичных обобщений. "На первом пути полное представление испаряется до степени абстрактного определения, - пишет он, - на втором пути абстрактные определения ведут к воспроизведению конкретного посредством мышления" (Там же. С. 727). Как заявит потом Ленин: "От живого созерцания к абстрактному мышлению и от него к практике - таков диалектический путь познания истины, познания объективной реальности" (Полн. собр. соч. Т. 29. С. 152-153).

Особенно умиляет у Вазюлина оборот "можно подумать", употребляемый марксистом в адрес Маркса. Подумать-то можно, но кому? Только тем, кто не знает (Вазюлин не из их числа), что "Капитал" имеет подзаголовок "Критика политической экономии" и что его четвертый том (три полновесных книги. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 26, ч. I, II, III) называется "Теории прибавочной стоимости".

Разумеется, в марксизме есть, что "снять", есть что поправить, есть что развить, есть что и чем пополнить. Но нужно соблюдать корректность, ибо не читавших, но болтающих, что-де "старый карла был не прав", нынче хоть пруд пруди.

Конечно, должна быть снята "идеологическая" форма марксизма во всем многообразии ее конъюктурно-пропагандистских напластований от культово-сталинских до горбачевско-ренегатских.

По-видимому, целесообразно уменьшить упор на персональное авторство диалектико-материалистического, научно-коммунистического мировоззрения и главное ударение делать в нем не на том, кто и что открыл или сочинил, а на его объективном реально-гуманистическом содержании и подтверждаемости в дальнейшем. Маловразумительные пассажи о "снятии" опасны тем, что они могут привести к снятию… головы "не большой горой, а соломинкой". Поэтому все рассуждения вокруг этой темы должны отличаться аргументированностью и ясностью. Стартовую позицию претендента на роль национального духовного лидера уже заняла Русская православная церковь. Коммунисты, мелькающие ныне на уровне официальной политики и заигрывающие с РПЦ, рискуют ей проиграть. Как говорится в Ветхом завете, ноги желающих вынести их уже у их дверей…

В условиях вакуума силы, то есть ослабления прежней власти и ее идейного влияния, вакуума, обеспеченного горбачевской "перестройкой" и умственной недостаточностью, к концу 1980-х годов у Русской православной церкви появились гигантские возможности роста влияния. Но использовать их она не сумела. Ощутив опьянение модой на себя (как всегда, преходящей), она приняла рыночный проект развития и сколько-нибудь всерьез не подумала о проекте, согласном с заповедями Христа. Вероятно, во главе ее возобладали люди, скорее озабоченные целями бело-власовского реванша и обогащения, чем содержанием Нового завета, зовущего к равенству и братству людей труда. Была совершена ошибка, может быть, крупнейшая за все тысячелетие РПЦ. Я рассуждаю об этом с благожелательной светской точки зрения, признавая Иисуса, его жизнь, учение и движение принадлежностью не только церковной, но и гражданской истории.

Верные последователи живого Христа, по свидетельству "Деяний святых апостолов", "были вместе и имели все общее. И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого". У них "было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее… Не было между ними никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного..; и каждому давалось, в чем кто имел нужду".

В "Деяниях" имеется выразительный рассказ о супругах Анании и Сапфире, которые, продав свое имение, оставили часть денег для себя, а часть принесли в общину. Обращение с ними апостола Петра, который догадался о случившемся, было суровым. "Анания! - сказал он мужу. - Для чего ты допустил сатане вложить в сердце твое мысль солгать Духу Святому и утаить из цены земли? Чем ты владел, не твое ли было, и приобретенное продажею не в твоей ли власти находилось? Для чего ты положил это в сердце своем? Ты солгал не человекам, а Богу". Очень верится, что после таких беспощадных слов "Анания пал бездыханен"; то же произошло и с его женой, повторившей уловку мужа (См.: Библия. М., 1968. С. 1164-1167). Столь категоричное утверждение коллективистских норм свидетельствует о безусловно раннекоммунистическом характере вводимого первоначальным христианством общежития и закрепляющей его демократической церковной организации - по сути антипода нынешней церковной иерархии, утопающей в золотой мишуре и скворечниках "торгующих в храме".

РПЦ претендует сейчас на авторство "русской доктрины", средств "спасения" Отечества на антисоциалистической и антикоммунистической закваске. Но действует вопреки исконно русской традиции, нашедшей чистое воплощение в общинно-казачьем строе, например, в "Заветах Игната", писанном в начале XVIII века своде законов обычного права, составленном для земляков атаманом Некрасовым, сподвижником Кондратия Булавина.

Абсолютной властью у некрасовцев, живших два столетия в изгнании и изоляции на турецкой чужбине, было наделено народное собрание - Круг. Каждый казак должен был работать и знать какое-либо ремесло, но никто из них не мог пользоваться трудом соплеменников для личного обогащения. Треть заработка обязательно сдавалась в войсковую казну, которая расходовалась на церковь, школы, оружие, помощь немощным, престарелым, вдовам, сиротам. Помощь равным оказывалась в тайне, чтобы о ней никто не знал. Помогать явно мог только Круг. Нищим разрешалось подавать открыто, но обязательно только тот же хлеб, что и сам ешь (См.: Казачий словарь-справочник. Т.II. Сан Ансельмо, Калифорния, США, 1968. С. 207-212). Как видим, совпадение порядков и нравов в апостольской и староказачьей общине почти полное. Некрасовцы, запрещавшие в своих поселениях производство, продажу и употребление спиртных напитков, сочли бы страшным непотребством увлечение лиц из церковной иерархии водочным и табачным бизнесом.

Не будучи специалистом в области религиоведения и скептически относясь как к теологии, так и ко многим опусам по научному атеизму, позволю себе высказать соображения озабоченного судьбами культуры безбожника насчет честного продления века православия, может быть, путем революции и в нем.

1. При внимательном чтении Библии всякий раз убеждаешься в резком расхождении между Ветхим заветом, то есть Библией иудаизма, и Новым заветом, то есть Библией христианства, в том, что они подчас не совместимы как выражение национально зауженного сознания первого и интернационального - последнего, разных кодексов морали и т.д. "Горе вам, вожди слепые, которые говорите: если кто поклянется храмом, то ничего, а если кто поклянется золотом храма, то повинен,- обращался Иисус к книжникам и фарисеям.- Безумные и слепые! что больше: золото, или храм, освящающий золото?" (Библия. С. 1043). Как это похоже на взыскующих "золото партии" на руинах партии и Родины!

2. Для нашей страны, значительная часть населения которой исповедует ислам, очень важно признание совместимости (действительной, а не придуманной) Нового завета с Кораном. Лишь вовсе непосвященные люди не догадываются, что уже во второй суре священной книги мусульман Иисус представлен как посланник Аллаха Иса, которому дарованы "ясные знамения", который подкреплен "духом святым" (Коран.М., 1963. С.23, 44, 53-54 и др.) и почитается как его пророк.

3. Поняв противоречивость и искусственность соединения Ветхого завета и Нового завета в одной священной книге христиан, мы в то же время должны признать противоестественность антагонизма Нового завета и Корана. На резко отличающемся национально-историческом и культурном материале спустя полутысячелетие (VII век) Коран тянет ту же преемственную линию. Мне не довелось встретить исследование на тему "Христос в Коране" (да и предпринималось ли такое?), но вполне логично продолжить эту линию в последующие века - через Кампанеллу, Мора и Бабефа - к "Манифесту Коммунистической партии" и "Капиталу"… При этом неизбежно "диалектическое снятие" (как правило, неравномерное, толчками) устаревающей религиозной формы идеологии, обусловленное напором знаний о природе и обществе и всесторонним обобществлением социосферы, которое лишь частично и односторонне определяется термином "глобализация". И прорисовки как многообразия, так и единства в духовном становлении человечества.

4. Русская православная церковь проявила бы прозорливость, способность к современному видению действительности, если бы связала свой авторитет с самозабвенными великими подвижниками родной земли и признала хотя бы подобием второго пришествия Христа явление Ленина. Вместо возни с неопознанными костями квази-монарха, прославленного своей редкой заурядностью, кровавыми расправами над людьми труда и бросившего Отечество (дезертировавшего?) в разгар Первой мировой войны, ей следовало бы причислить к лику святых основателя первого государства рабочих и крестьян. Это был бы признак глубокого усвоения уроков жизни, искреннего раскаяния и покаяния, восстановления органической связи с народом и смелого взгляда в будущее. Противоположный ход - утверждение "святости" Николая Второго, который в конце своей несчастной карьеры, перепачканной распутинщиной, не пользовался в России поддержкой ни одного социального слоя (от собственной фамилии, высшего дворянства и генералитета до босяков), есть признак греховности верхушки РПЦ, склеротичности ее мышления и, по-видимому, неизлечимости в дальнейшем. Эту ситуацию, как ни странно, провидел отнюдь не революционер Ф.М.Достоевский, - в легенде о великом инквизиторе ("Братья Карамазовы") он гениально отразил нетерпимость для нынешней "церкви христовой" появления подлинного Христа. В лице Ленина реальный Христос являлся... Чтобы сие понять и признать, надо владеть диалектикой парадоксов. Но церкви это оказалось явно не по интеллекту. Альтернативы же марксизму-ленинизму ей не дано изобрести. Несмотря на измену и отпадение многих, он есть и продолжает наращивать свой доказательный, преобразовательный и нравственно-эстетический потенциал. Назовем ли мы его в нашем юном веке "ноосферизмом", как предлагает Субетто, новоленинизмом или как-либо еще, не столь уж существенно. Главное - неистово пульсирующая в нем живая сердцевина, имя которой - материалистическая диалектика. Действующие мировые религии - буддизм, христианство, мусульманство - до сих пор вращаются вокруг образа богочеловека. Прогрессом ноосферы в центр ставится человек-бог, кладущий конец всем разговорам о богах.

Декарт доказывал "важность убеждения, что философия (поскольку она распространяется на все доступное для человеческого познания) одна только отличает нас от дикарей и варваров и что каждый народ тем более гражданственен и образован, чем лучше в нем философствуют; поэтому нет для государства большего блага, как иметь истинных философов" (Избр.произв.С.412). С комплиментарной точки зрения для философов-профессионалов лучше слов не найти. Но и для исторического достоинства государства тоже… А если посмотреть широко окрест себя? "Как рассказать потомкам православных весь смрад, весь морок преднебытия?" (Глушкова Т. М. Гражданская лирика. СПб, 2004. С. 21). Спрут неразумия, близнец-побратим "умной" техники, заполоняет нынче все ниши производства и быта в "цивилизованных" странах. И повсюду бесчинствует. Надо, товарищи, коллеги, господа, браться за ум. Защищать его, пробуждать, прояснять, тренировать, нагружать, развивать. Ибо невежество и глупость, до зубов обвешанные "хай-тек" и уводящие граждан в "виртуальную реальность", намного страшнее самого гоголевского Вия. Позволительно ли безучастно наблюдать, как, размахивая покупным флажком технического прогресса, философию понуждают повторить участь Хомы Брута? Достаточно ли в этих обстоятельствах пассивно ожидать только предрассветного крика петуха?..

Р. Косолапов. 25.08.2007