В общинных селах все главы семейств равны между собой, так как происходят все от одного рода. Инородцы, поселяющиеся среди них в качестве ремесленников или военнопленных, спустя некоторое время, получив право гражданства, соответствующее древнему принятию в род, получают долю земли наравне с коренными жителями. Это присоединение инородцев, конечно, возможно лишь в случае медленного прироста населения и обилия свободней земли. В густо населенных селах часть людей вынуждена выделяться на хутора, уходить ва новые места и вырубать соседние леса. Иногда каждое семейство получает право самостоятельно осваивать землю за пределами известного района и на некоторый более или менее продолжительный промежуток времени оно считается собственником освоенной им земли.

Но необработанные плодородные земли, вскоре исчезают в селениях, расположенных на берегу моря, вдоль реки или на перекрестках дорог, так как привлекают большое количество чужеземцев.

В этих селах, превращающихся в маленькие города, трудно уже получить право гражданства; даже за жительство в них нужно платить известную пошлину*. Пришельцы не принимаются в расчет при разделах земли, они не пользуются общими лугами и пастбищами и не могут становиться должностными лицами города. Эти права принадлежат исключительно коренным жителям, составляющим привилегированное сословие: аристократию коммуны, городских патрициев, в противовес, с одной стороны, феодальной аристократии, с другой — ремесленникам, которые, по крайней мере по происхождению, всегда инородцы. Ремесленники же, защищая себя против деспотизма и вечных притеснений общинной аристократии, организовались в ремесленные цехи. Это подразделение городских жителей в средние века было источником междоусобных, часто кровавых, столкновений.

В деревнях росла феодальная собственность за счет общинной, отпечаток которой она сохраняла вплоть до ее превращения в буржуазную собственность; в городах же, сделавшихся оживленными центрами, промышленности и торговли, накоплялись и увеличивались движимые богатства, воздвигавшие частную собственность на развалинах коллективной собственности и общинной организации.

Есть два типа феодальной собственности: недвижимая, называемая средневековыми юристами телесной (corporelle), состоящая из замка или поместья с усадебным участком и окрестных земель “так далеко, как каплун может в раз облететь”; и движимая, называемая договорной (incorporelle), состоящая из военной повинности, барщины, десятины и различных обязательств.

Феодальная собственность (собственность духовенства есть лишь разновидность ее) зарождается среди сельских общин, основанных на коллективной собственности, и увеличивается за счет ее; затем, вследствие ряда вековых преобразований, она приводит к буржуазной — настоящему виду индивидуальной собственности.

Феодальная собственность и порождаемая ею социальная организация служат переходом от семейного, точнее кровнородственного коллективизма, к буржуазному индивидуализму. В феодальные времена собственность и собственник имеют обязательства и не приобрели еще буржуазной независимости, права пользоваться и злоупотреблять. Земля не продается и не может быть куплена, она отягощена ограничивающими условиями (сервитутом)⁸¹ и передается по обычаю и законам, которые собственник не может нарушить. Он должен исполнять свои обязанности перед людьми, стоящими выше и ниже его по иерархической лестнице.

Феодальный строй, в сущности, есть контракт взаимных услуг: барон обладает землей, правом на труд и продукты труда крепостных вассалов, при условии оказания услуг высшим и подвластным лицам. Феодальный сеньор, взамен “присяги на верность” (la foi et l'hommage) вассала, “обещался защищать его от всех и против всех и помогать ему во всех случаях”; вассал, чтобы, обеспечить себе эту защиту, следовал за сеньором на войну и платил ему личными повинностями и десятиной с жатвы и приплода домашних животных*. Барон, чтобы найти в случае нужды поддержку и помощь, прикреплялся к более могущественному сеньору, который в свою очередь был вассалом одного из великих ленников короля или императора.

Все члены феодальной иерархии, восходящей от крепостного к королю или императору, были тесно связаны взаимными обязательствами. Тогда долг, как теперь прибыль, был душою общества. Все использовалось для того, чтобы глубоко запечатлеть его в сердцах высших и низших классов. Народная поэзия, этот первый и могущественный фактор образования, обращала долг в религию. Роланд⁸² — эпический герой феодализма, попав в трудное положение, когда сарацины напали на него в Ронсевале, держит такую речь к своему товарищу по оружию, Оливьеру, который жалуется на то, что Карл Великий их покинул...**

** Не богохульствуйте. — Проклят тот, кто носит в себе трусливое сердце. Мы будем твердо держаться, от нас будут исходить и удары и сражение!.. За своего сеньора нужно претерпевать большие страдания и терпеть холод и жар, также нужно терять кровь и тело. Коли копьем, а я дюрандалем — добрым мечом, что дал мне король. Если я умру, тот, кому он достанется, сможет сказать, что он принадлежал благородному вассалу! Aoi. (Песнь о Роланде; издание Леона Готье [Léon Gautier, XCIII et XGIV]).

Восклицание Aoi, повторяющееся после каждой строфы, занимало многих филологов; оно соответствует французскому ohé, как замечает Готье, и означало окончание куплета; так как, вероятно, “Песнь о Роланде” пелась двумя лицами, как поется еще теперь в Финляндии Калевала двумя певцами. Один начинает петь строфу, которую другой повторяет, потом говорит свою, повторяемую в свою очередь первым, и так далее до конца поэмы, пение которой продолжается часто целые дни и ночи.

Кровнородственный коллективизм мог дать лишь общинное единство; феодализм создал провинциальную и национальную жизнь, объединив обязанностями и взаимными услугами автономные и отдельные части целой провинции и нации. С этой точки зрения феодализм есть военная федерация баронства,

Обязанности барона по отношению к его крепостным, оброчникам и вассалам были многочисленны и обременительны. Но когда начался упадок феодализма, они освободились от своих обязанностей, сохранив и увеличив в то же время обязательства и тяготы подчиненных, которые в прежние времена были лишь платой за действительные услуги. Бароны не ограничились освобождением себя от феодальных обязанностей, они захотели владеть землями своих вассалов, лесами и другими общинными имуществами. Французские средневековые юристы, справедливо, названные plumes, féodales (“феодальные перья”), стали утверждать, что земля, леса, луга и воды всегда принадлежали сеньорам, отдавшим их лишь в пользование крепостным людям и вассалам:. То же произошло и в Англии, где объявили, что неизвестно когда, “должно быть во время феодализации Европы или норманского завоевания, вся территория Англии была взята под контроль, что земли были распределены между сеньорами в собственность, которую они частью роздали следовавшим за ними свободным людям, частью же поручили обрабатывать крепостным рабам; что вся не возделывавшаяся земля также принадлежала сеньорам и что все не согласующиеся с феодальными принципами обычаи незаметно возникли впоследствии благодаря попустительству сеньоров же”*. Одним словом, все принадлежало барону и должно было к нему вернуться. Благодаря таким бесстыдным подтасовкам фактов, дворянство во Франции и Англии могло завладеть лесами и землями — собственностью сельских общин. Буржуазные историки и Мерлен (Merlin), беспощадный законовед Конвента, разрушитель общинных имуществ, желая найти индивидуальную форму собственности даже в феодальные времена, приняли пристрастную точку зрения аристократов. Однако рассмотрение вопроса о зарождении и эволюции феодальной собственности докажет лживость мнения средневековых юристов и покажет, как феодальная собственность установилась с помощью обмана и насилия.

Феодализм, являющийся иерархическим строем власти, родился и развился среди равенства. Но чтобы равенство породило деспотизм, нужно было определенное стечение обстоятельств, сложившееся на протяжении веков, которое необходимо напомнить в пояснение.

Германские племена, веками наводнявшие Западную Европу, были весьма непоседливыми и находились на ступени варварства, близкой к ирокезским племенам времен открытия Америки. Страбон⁸³ говорит, что варвары, основавшиеся в Бельгии и на северо-востоке Франции, не знали земледелия и питались молочными продуктами и мясом, большею частью свежим мясом свиней, столь иго диких и опасных, как волки, и которые свободно паслись стадами в огромных лесах, покрывавших местность. Их было так много, что их хватало для пищи и для покупки других съестных припасов и предметов роскоши. Страбон добавляет, что таковы же были нравы и обычаи галлов, и что для того, чтобы знать их, достаточно изучить нравы германцев его эпохи.

Когда Цезарь высадился в Англии, он нашел, что кентские бретонцы походили нравами на галлов: “они не обрабатывали землю, питались молочными продуктами, мясом, и покрывались шкурами; они красили свое тело в синий цвет, чтобы пугать врагов, и братья имели общих жен”*.

Исходная точка европейской цивилизации та же, что и во всех частях света.

Весьма строгое равенство царило среди этих варваров — воинов и охотников; и их нравы и обычаи были направлены к сохранению этого героического равенства. Когда они становились оседлыми и начинали обрабатывать землю примитивным способом, то предпринимали регулярные военные походы, чтобы не забыть военного искусства. Знаменитому вождю стоило только провозгласить, что он идет воевать, и под его команду стекалось множество воинов, жаждавших добычи и славы.

В походе они повиновались ему, как греческие воины Агамемнону⁸⁴; но пировали за общим столом на равных правах и так же поровну, по жребию, делили добычу. Вернувшись к себе, они снова становились независимыми и равными, а военачальник терял свою власть. На таких же началах свободы и равенства организовывали свои набеги скандинавы и фактически все варвары. Эти пиратские обычаи сохранялись в течение всего средневековья. Солдат набирали, обращаясь к свободной личной инициативе. Вильгельму Завоевателю⁸⁵, чтобы набрать армию против англичан, а Иннокентию III⁸⁶ против альбигойцев, достаточно было лишь обещать дележ имущества побежденных. В битве при Гастингсе перед началом сражения Вильгельм обратился с такой речью к солдатам: “Сражайтесь хорошо, убивайте всех врагов; если мы победим, все будем богаты: что я возьму — будет и ваше; что я завоюю, завоюете и вы; если я возьму эту землю, она будет ваша”. — Святой отец говорит тем же языком, что и сын Роберта Дьявола для побуждения верующих к истреблению еретиков альбигойцев. “Ну же, христовы солдаты! Уничтожайте нечестие всеми открытыми вам богом: средствами (бог открыл им лишь поджог, убийство и грабеж), гоните графа Тулузского с его вассалами из их замков, лишайте их земель, чтобы правоверные католики утвердились на землях еретиков (10 марта 1208)”. Крестовые походы, бросившие на восток европейских воинов, организовывались так же. Предлогом для них было освобождение гроба господня, а целью — грабеж*.

Когда варвары в поисках земель завоевывали страну, они иногда убивали жителей, как сделали это евреи по повелению своего бога. Но обыкновенно они ограничивались разграблением городов и захватом нужных им земель, на которых они поселялись и которые обрабатывали по-своему, оставляя побежденных жить рядом по своим законам и обычаям. Их строй не являлся чем-то случайным, а соответствовал, по словам Цезаря, их племенной организации; то же подтверждает Эльфинстон (Elphinstone), воевавший в конце прошлого века с афганскими варварами*. Каждое племя получало землю, распределяемую между родами или кланами, живущими в одном или нескольких селениях. Села, объединенные родственными связями, составляли центену (centene) (по-древнегермански — huntari, по-древненормански — haradh); несколько центен составляют графство, несколько графств — герцогство. На этой племенной организации меровингские короли основали начало политической организации.

Земли, не бывшие во владении села, оставались в распоряжении сотни; что не принадлежало ей — принадлежало области — “гау”, а что оставалось — обыкновенно большие пространства земли — было в непосредственном распоряжении всего народа. В Швеции существуют рядом все эти виды владения, — говорит Энгельс. Каждое село имеет общинные земли, дальше идут общественные земли сотни или heradh и “гау” и, наконец, общенародные, которые присваивает король в качестве представителя нации, но которые, однако, продолжают называться общинными**. Коронные земли во всех феодальных монархиях были имуществами, принадлежавшими нации; их не следует смешивать с имениями меровингов в Броне, Атиньи, Компьене, Вербери. и т. д., принадлежавшими роду меровингов.

Но становясь оседлыми земледельцами, а позже переходя в христианство, варвары мало-помалу утрачивали своя воинственные привычки, хотя некоторые из них оставались неизменно верными своим первобытным нравам. Германцы времен Тацита, освободившись от своей первобытной дикости, занимались уже земледелием и были оседлы; однако племя катты (Cattes) занималось исключительно войной. Они начинали все сражения, становясь в наиболее-опасных местах; они не имели ни домов, ни земель и никаких забот. Всюду их кормили. Знаменитые воины других племен удерживали всегда при себе подарками и пирами преданных им людей, готовых всюду следовать за ними. Воины племени каттов и эти дружины военачальников составляли нечто вроде постоянной армии, которая должна была защищать другие племена, занимающиеся земледелием.

Но как только варвары-завоеватели отучались от войны, другие варвары нападали на них, как на добычу. В течение веков массы варваров устремлялись в Европу: на востоке — готы, гунны, германцы, на севере — скандинавы, на юге — арабы. Чтобы защищать границы от их вторжений, римские императоры устраивали колонии ветеранов, раздавали им землю, скот, семена и даже деньги. Самих варваров они натравливали друг на друга, дарили им земли и поручали защиту крепостей. Но эти барьеры цивилизации разрушались нашествиями варваров.

А когда на востоке, юге и севере прекратился этот людской поток, и варвары, сделавшись оседлыми, стали продолжать приостановленное ими дело цивилизации, началось новое бедствие: разбойничьи шайки бродили по стране, грабили и брали выкупы. После каждой войны солдаты обеих сторон братались и шли грабить вместе*.

Люди в Европе веками жили под страхом грабежей, убийств и увода в рабство.

Нашествия, разорявшие страну, не мешали племенам, уже сделавшимся оседлыми, враждовать между собой. Эти постоянные междоусобицы обрекают варварские племена на бессилие перед лицом внешнего врага: когда надо выступить вместе, они не в состоянии забыть вражду клана к клану, села к селу. Тацит, думавший лишь о римском могуществе, просил богов поддержать эти гибельные распри, ибо, как говорит он, “судьба не могла дать Риму большего счастья, чем раздор у его врагов”.

Жители деревень для защиты от стольких опасностей укрепляли села, называемые по овернским хартиям XI и XII веков лагерями (castra). Будучи все равными, как члены одного клана, они прибегали к выборам, чтобы назначить вождя для своей защиты; эти вожди вместе с посланцами короля дали начало феодальным баронам*.

*Иногда клан обращался к воину из другой местности. Кутюмы Беарна начинаются таким провозглашением независимости: A quelts los fors de Beam: en los quo ans fé mention qué antiquement en Bearn no havé Senhor. (Вот кутюмы Беарна: они упоминают, что первоначально в Беарне не было сеньоров.) Но жители По (Pau), нуждавшиеся в военном вожде и прослышавшие о подвигах рыцаря Бигорра (Bigorre), выбрали его сеньором на год. Народное собрание просило его придерживаться обычаев, которыми он пренебрегал. Но так как он отказался повиноваться, его убили в самом собрании.

Бароны вначале исполняли лишь роль сборщиков податей (freda), использовавшихся на вознаграждение за услуги, роль председателей народных собраний, где происходил суд, военных надсмотрщиков и блюстителей порядка. Они были подчинены власти совета старейшин и народного собрания. По салическим законам, среди франкских племен граф, не позаботившийся выгнать инородца, приговоренного к изгнанию народным собранием, подвергался штрафу в двести золотых су; именно ту же сумму составлял и выкуп за убийство. Права, которые впоследствии должны были сделаться принадлежностью феодальных сеньоров, принадлежали общине, собиравшейся на общие собрания. Под страхом штрафа, на них должны были присутствовать осе жители с оружием. Некоторые общины владели колонками и крепостными.

Законы Уэльса, собранные в 940 году по приказанию короля Хоель-Да (Hoël-Da) и изданные в 1841 году А. Оуэном, указывают способ выборов, права и обязанности этих деревенских вождей, которые, примерно, одинаковы во всех варварских племенах. Вождь рода или клана избирался всеми главами семейств, имевшими законных жен и детей. Власть его была пожизненна; у других же народов она была временна; во всяком случае он мог быть отрешен от должности. Он должен был быть всегда готов “выступать за своих родственников так, чтобы его слушали; сражаться за своих родственников так, чтобы его боялись; ручаться за своих родственников так, чтобы его ручательство принималось”.

Когда он творил суд, ему помогали семь наиболее древних старцев. Под началом у него находился мститель, на обязанности которого лежало исполнение мести, так как правосудие было тогда лишь законом возмездия, удар за удар, рана за рану, убыток за убыток. При первой тревоге, когда кликнут клич — у норманнов haro, у басков biafor — все жители должны были вооруженными выходить из домов и становиться под начало вождя: он был их военачальником, они были обязаны быть верными ему и повиноваться. Кто не являлся на клич, приговаривался к штрафу. Жители имели военную организацию. Например, в Тарбе они составляли группы по десяти человек, во главе с десятскими, которые должны были смотреть за тем, чтобы все были вооружены и чтобы оружие было в порядке*.

* L. Devillée, Études historiques sur Tarbes (Bulletin de la Société académique des Hautes-Pyrénées, 6-e année, 2-е livraison, 1861).

Всякий труд среди варваров имеет тенденцию укрепляться в одной и той же семье: от отца к сыну переходит профессия ткача, кузнеца, мага или священника; так образуются касты. Вождь, на обязанности которого лежало поддержание внутреннего порядка и внешней защиты, избирался среди всех жителей. Но мало-помалу вошло в привычку избирать его из одной семьи, которая, в конечном итоге, устраняя формальность выборов, стала назначать сама вождя для общины из среды своих членов. Было бы ошибочно думать, что вначале должность вождя составляла завидную привилегию. Наоборот, обязанности его были тяжелы и опасны. Вождя считали ответственным за все. Для скандинавов голод был верным признаком гнева богов. Вину за это должен был нести король, которого смещали, а иногда и казнили.

Эта должность была настолько непопулярна, что избранный собранием не смел от нее уклониться, иначе он подвергался изгнанию и той опасности, что священная и неприкосновенная собственность его семьи, дом его, будет разрушен. Древняя кутюма Амьена говорит: “Se li maires qui eslus seroit refusoit le mairie... et se aucuns refusoit 1'esquivinage on abateroit se maison”.

Гомм (Gomme) указывает на такие же карательные меры в кутюмах Фолькстона и Гастингса для городских старшин и заседателей, которые, будучи выбраны, отказались бы вступить в должность *.

Сельские общины в Индии, над которыми проводились наблюдения и в наше время, имеют на общественной службе ткачей, кузнецов, школьных учителей, браминов, танцовщиц для религиозных церемоний и др.; все они находятся на службе у общины, которая платит им, давая помещение и назначая жалованье с пошлин, взимаемых с жатв и стад; иногда им даются участки земли**, обрабатываемые частично или полностью поселянами.

Выборные старшины в европейских селах были, в таком же положении, как индусские чиновники. Их товарищи в награду за заслуги при дележе земель выделяли им больше, чем остальным жителям. Так, в селении Мальмсбери старшина его олдермен получал в награду за службу дополнительный участок земли, называемый кухней олдермена. Чтобы дать возможность старшине заниматься общественными делами, односельчане обрабатывали его поле и давали ему первую часть жатвы и первенцев из стад, которые находились под его охраной***. Должность вождя вовсе не была синекурой; он должен был быть всегда начеку, всегда готовым к бою. Гомм воспроизводит рисунок рукописи XI века, где изображены жнецы, собирающие хлеб под охраной воина с копьем в руках.

Выборные вожди сначала не выделялись среди других жителей. Но то, что они выбирались всегда из одной семьи, породило в конце концов привилегию, перешедшую в наследственное право. Глава привилегированной семьи, по праву рождения, делался уже естественным главою общины без всяких выборов. Во франкских племенах королевская, власть не имела другого происхождения; род Меровингов поставлял военных вождей, так же как у евреев род Левитов поставлял священников. Однако воины избирали сами вождя из среды Меровингов. Пинии Короткий не только заставил, себя выбрать собранием воинов, но, чтобы прикрыть узурпацию власти, он заставил майнцского епископа и пану Этьена III посвятить себя, причем последний его назвал “помазанником божиим”.

Меровингские короли не издавали ни одного частного распоряжения, ни одной грамоты без следующих формул: Una cum nostris optimatibus (с согласия нашего дворянства), De consensu fidelium nostrorum (с одобрения наших верноподданных) и т. д. Салические, древнегерманские законы и указы первых франкских королей обнародуются не от имени какого-нибудь князя*.

Возможно, что главой общины выбирался тот, у кого был самый обширный дон, легче всего защищаемый, дабы жители села могли легче в нем укрыться в случае нападения. Это стратегическое преимущество, могущее быть случайным вначале, впоследствии сделалось непременным условней избрания вождя. В пограничных индусских селениях the burj (сторожевая башня) всегда находится у дома вождя и служит убежищем и наблюдательным пунктом. Во времена феодализма можно было быть сеньором, лишь обладая “замком или крепостью с внутренним двором, со рвами и подъемными мостами, с большой четырехугольной башней и ручной мельницей внутри”** так, чтобы крестьяне могли укрыть там урожай и скот, молоть зерно и организовать защиту. Дом вождя считался как бы общим: в момент же опасности он фактически и являлся убежищем для: всех. Крестьяне ремонтировали его, рыли рвы, укрепляли стены, В коллективистских селениях есть обычай всем жителям работать сообща при ремонте или постройке дома любого из членов общины. Этот обычай и: являлся основанием права феодальных сеньоров “требовать от вассалов и ленников помощи при постройке укреплений, если это право основано на титуле, и даже без титула во время военных действий”.

** Roucher d'Argis, Code rural ou Maximes et régiments concernants les biens de campagne, 1774, 3-е edit.: ch. VI, § 2.

Следующий же комментарий писателя феодальных времен ясно указывает происхождение этого права. “И так как эти укрепления одинаково служат безопасности сел и городов, защите лиц так же, как и имуществ, то и чужестранцы, обладающие имуществом в данной местности, также обязаны способствовать их возведению”,

Варвары — более воины, чем земледельцы, были настоящими защитниками села и его крепости. При первом зове они являлись вооруженными и становились под начало вождя, чтобы поддержать его и отразить нападение. Они также дежурили на сторожевой башне днем и охраняли дом ночью, Во многих местах до самой революции некоторые сеньоры сохранили право требовать от своих вассалов сторожевой службы. Но когда земледельческие наклонности взяли верх, крестьяне, чтобы избавиться от военных повинностей, мешавших им заниматься своим, делом, превратили их в подати, платимые вождю, с условием содержать воинов, исключительно занимающихся сторожевой службой и защитой населения. При всяком, штрафе, налагаемом на преступника, удерживалась известная часть в пользу вождя и его воинов. Этим способом создалась возможность для вождя содержать вооруженную силу, которая и позволила ему впоследствии властвовать и повелевать над бывшими товарищами.

Село, занимающее лучшее стратегическое положение, делалось центром; в случае нападения, жители соседних сел искали в нем защиты; а чтобы иметь возможность рассчитывать на это убежище, они должны были способствовать содержанию укреплений и воинов, Вождь этой крестьянской общины распространял свою власть и над окружающими селениями.

Этим естественным путем среда коллективистских сел, где права и обязанности всех мужчин были равны, зародились основы феодального строя; Однако они, как в Индии, веками остались бы в том же состоянии, если бы их не сдвинули с места и не влили в них новую жизнь внешние события. Войны и завоевания развили эти зародыши, сплотили их и тесно связали между собою взаимными обязанностями и правами в одну обширную социальную систему, которая в средние века распространилась по всей Западной Европе.

То, что в наши времена произошло в Индии, дает нам возможность понять, как завоевание страны способствовало превращению вождей сельских общин в феодальных баронов.

Когда англичане, обосновавшись на побережье Индии, расширили свои владения в глубь страны, то столкнулись с селами, организация которых была такой же, как у описанных выше. Во главе каждой группы земледельцев, как сообщает Мэн, стоял такой же крестьянин, вождь (headman), который вел переговоры с завоевателями от имени всего села. Английские власти не дали себе труда выяснить, в чем заключались полномочия, происхождение власти и его настоящее положение в общине, Они нашли более удобным считать его хозяином села, тогда как он был лишь его представителем, и соответственно обращались с ним. Они усилили и укрепили его власть, пользуясь своим правом сильнейшего; и во множестве случаев они помогали вождям сел покорять своих прежних товарищей и лишать их прав и имущества.

Французы и англичане безуспешно стремились дать такую же власть старшинам-сахемам (sachems) племени ирокезов.

Средневековые завоеватели поступали таким же образом: вождей слишком маленьких сел, которые не стоило раздавать в виде бенефиций своим подданным, они оставляли в должности и. возлагали на них обязанности по сбору податей и надзору за их подчиненными; таким образом., завоеватели им дали власть, которою те не пользовались в своей общине. В стратегических же пунктах завоеватели раздавали должности вождей села своим воинам; они вверяли им военный пост. Продолжительность занятия этого поста, называемого бенефицием, зависела от обстоятельств по данным ленных книг; вначале пост этот был сменяем, затем сделался годичным, пожизненным, наконец, наследственным и вечным. Пользовались всеми случаями, чтобы превратить бенефиций в родовое имение и в аллод, то есть и землю, свободную от податей; во Франции короли второй династии должны были часто издавать указы против подобных присвоений. “Да никто из имеющих бенефиции от императора или церкви не вывозит оттуда ничего в свое родовое имение”, — говорит Карл Великий в капитулярии 803 года. (Сар. VII, с. III.) Но указы не могли помешать военным вождям селений превратиться в феодальных баронов.

Итак, можно сказать, что происхождение феодализма двоякое: туземное и иностранное. Он развился, с одной стороны, из необходимых условий эволюции сельских общин и, с другой стороны, из завоеваний.

Феодальные бароны, как превращенные в таковых естественным ходом событий из вождей сел, так и тс, которых завоеватели сделали военными начальниками, все должны были жить в данной местности, защищать ее и управлять ею. Земли, которыми они владели, и подати, которые они получали в виде оброков и барщины, служили им вознаграждением за услуги, оказываемые земледельцам, живущим в пределах их юрисдикции. Бароны и их челядь составляли постоянную местную армию, которая кормилась и содержалась защищаемым ими населением*.

Барон обязывался судить своих вассалов, защищать их и помогать им, те же клялись ему в верности, становясь его подданными. При всякой перемене, происшедшей в связи со смертью сеньора или вассала, вассал должен был не позднее, как через 40 дней, лично, а не через доверенное лицо, явиться в главный замок, и никуда больше, чтобы показать, что он давал присягу в верности, лишь для того, чтобы найти защиту в баронском замке; если сеньор был в отсутствии и не оставил представителя, вассал, узнав об этом, присягал на верность у ворот замка, о чем и составлялся протокол. В положении просящего защиты, с непокрытой головой, без шпаги и шпор, вассал должен был преклонить колена и сложить руки. Принимая присягу, сеньор в знак союза и защиты, брал его руки в свои. Тогда вассал объявлял лен, т. е. перечислял земли и имущества, которые он отдавал под покровительство сеньора; первоначально он даже приносил комок земли со своего поля. Иногда сам сеньор первый давал клятву вассалам. В кутюмах Бигорра говорится, что граф Бигоррский “перед тем, как принять присягу на верность от депутатов, присланных по этому случаю от жителей той местности, сам должен принять присягу в том, что он ничего не изменит ни в древних, ни в тех обычаях, которые он найдет среди жителей; четыре дворянина его земель должны подкрепить его клятву”.

Вассал должен был являться на военную службу к сеньору в тех случаях, “когда чужеземная армия нападала на его землю, когда он хотел освободить свой осажденный замок или когда войска отправлялись на объявленную войну”, то есть предпринятую в интересах жителей его земель.

Однако на первых порах феодальной организации вассал, хотя и был тесно связан со своим сеньором, мог все же его покинуть в некоторых случаях, перечисленных в капитуляриях 803 и 816 годов, то есть “когда сеньор изъявил намерение его убить, взять к себе в крепостные, ударить палкой или шпагой, обесчестить его дочь или жену или отнять его родовое имение”.

Как только власть баронов была установлена, феодальная знать в свою очередь сделалась источником смут в той местности, которую она должна была защищать. Чтобы увеличить свои земли и расширить свою власть, бароны вели между собою постоянную междоусобную войну, которая прекращалась лишь на короткое время производства полевых работ.

Войны между баронами, можно уподобить конкуренции между промышленниками и купцами наших времен, которая не знает перерывов. Результат одинаков, то и другое приводит к централизации собственности и связанной с ней силы в обществе.

Побежденный феодал, если он не был лишен имущества и казнен, становился вассалом победителя, который завладевал частью его земель и вассалов. Мелкие бароны поглощались крупными, которые стали устраивать герцогские дворы, где должны были присутствовать те, кто сделались их вассалами.

Бароны часто превращались в воров на больших дорогах, грабили деревни и брали выкуп с проезжающих и с городов, и вполне заслужили данные им названия gens-pille-hommes, gens-tue-hommes*.

Города вынуждены были: сооружаться и стать под защиту короля или крупных феодалов, которые стремились к централизации земель и феодальной мощи и превращали баронов в своих придворных.

Но по мере того, как исчезали мелкие бароны, войны между замками затихали, устанавливалось спокойствие в деревнях и уменьшалась необходимость феодальной защиты. Тогда сеньоры сочли возможным покинуть свои земли и отправиться к герцогским и королевским дворам, чтобы исполнять там обязанности придворных, раз их роль как защитников своих вассалов и ленников была окончена. Феодализм терял смысл своего существования с тех пор, как земледельцы перестали нуждаться в военной защите. Феодализм, рожденный войной, от войны и погиб: те же военные доблести, которые способствовали его возникновению, и погубили его.

Но пока существовал феодализм, существовали и следы первобытного равенства, в недрах которого он зародился несмотря на то, что исчезло всякое равенство между сеньорами и его вассалами, и ленниками. На общинном сходе, который определял земельные отношения как барона, так и крестьян, феодальный сеньор снова становился равным им. Сход собирался и без его разрешения, иногда даже несмотря на его отказ созвать сход, что, однако, было его обязанностью. Его право пользоваться общинным имуществом было так же ограничено, как и право других жителей; число голов скота, которое он мог послать на общинное пастбище, было заранее определено. В своем очерке о земледельческих классах Нормандии Делиль (De l’Isle) цитирует документы, доказывающие, что права дворянства были ограничены. Так сеньор до Бриквиль имел право пасти на общинных лугах только два быка и одну лошадь.

Сеньоры имели настолько мало привилегий, что Ля Пуа де Фременвиль (La Poix de Fréminville) сообщает, что “сеньор, не владеющий собственным скотом, не может послать пастись туда чужой скот, ни отказать свое право другому, ни продать его, даже не может уступить свое право даром”*.

*La Poix de Fréminville, Traité général du gouvernement des biens des communauts d'habitanets; Paris, 1760.

Происхождение церковной собственности если не тождественно с феодальной, то во всяком случае подобно ей.

В те смутные времена многие искали защиты для себя и своего имущества у церкви так же как у баронов. Священник обладал властью, которой не было у барона, — открыть врата рая. Вера была наивна, но глубока и пылка; эпическая поэма и народная песня, это истинное выражение чувств и задушевных дум масс, признают за священником власть спасти от адского огня и дать место в раю. В песне о Роланде архиепископ Турпин, чтобы вернуть в бой дрогнувших рыцарей, обещает им райские блаженства и одновременно предостерегает их, что иначе они будут обесчещены народной песней:

Духовенство уверило всех, что скупость есть первый и самый главный атрибут бога и что его святые торговали своим влиянием и протекцией; благодаря этому Хлодвиг говорил, что “святой Мартин не плохо служит своим друзьям, но заставляет слишком высоко оплачивать свои труды”.

Чтобы обеспечить себе место в раю, верующие, умирая, завещали свое имущество церкви. Вначале этот дар зависел вполне от доброй воли дающего, но впоследствии сделался вынужденным. “Всякий, — говорит Монтескье, кто умирал, не оставив части своего имущества церкви, что называлось умереть непричащенным (déconfés), лишался причастия и погребения. Если кто-нибудь умирал без завещания, то родные должны были просить епископа назначить посредников, которые бы вместе с ними решили, какую часть имущества выделил бы умерший церкви, если бы он оставил завещание”. Священники предусмотрительно рекомендовали верующим отрешиться еще при жизни от своего имущества, с условием сохранения пользования им до дня своей смерти.

Страх, что конец мира наступит в 1000 году, значительно увеличил дары монастырям и духовенству. К чему хранить блага мира сего, когда и люди и животные должны погибнуть и час страшного суда скоро наступит?

Но когда 1000 год прошел без катастрофы, страх исчез, и все стали горько сожалеть об имуществах, отданных в виде выкупа за грехи при жизни, и главное, напрасно. Начались протесты: наследники протестовали против завещаний. Чтобы запугать верующих, которые требовали возвращения имуществ, церковь прибегала к проклятиям и анафемам. Монастырские грамоты той эпохи переполнены формулами проклятий, долженствовавших наполнить ужасом сердца дарителей и их родственников. Вот одна из них, которая часто встречается в регистрах Оверни: “Если кто-нибудь из чужих или который-нибудь из ваших родных, если ваш сын или дочь настолько безрассудны, что решатся оспаривать этот акт, решатся силой отнимать имения, посвященные богу и его святым:, то пусть их поразят, как Ирода, ужасные раны; пусть они мучаются в глубине ада, как Иуда христопродавец, Дафан и Авирон”*.

* Цитировано Ривьером (Н.-Р. Rivière) в его книге “Histoire des institutions de l'Auvergne”, 1874.

Но церковные имущества происходили также и из других источников. Бомануар, перечисляя причины, увеличившие в государстве число крепостных, говорит, что некоторые свободные люди сами продавали себя и своих детей иногда из нужды, иногда же из желания иметь хозяина и защитника от врагов и что свободные люди из набожности обязывались за себя и свое потомство оказывать определенные услуги или платить какой-либо церкви или монастырю; происхождение этой зависимости забылось и на нее стали смотреть как на доказательство действительного крепостного состояния.

Церкви подчинялись, чтобы иметь от нее светскую защиту. Большинство актов добровольного закрепощения (obnoxatio), говорит Герар, было вызвано набожностью, сравнительно хорошим обращением епископов и аббатов с крепостными, а также преимуществами этого положения, оговоренными в законе. Церковные и монастырские крепостные и вассалы пользовались теми же привилегиями, что и королевские: в случае нанесенной обиды, раны или смерти они имели право на тройное вознаграждение. Король и церковь сами преследовали виновного, тогда как иначе эта обязанность лежала на семье потерпевшего.

Монастыря были в то же время крепостями, могли выдержать правильную осаду, а монахи умели владеть оружием. При Гастингсе духовенство сражалось в обеих армиях” Аббат из монастыря Хида возле Винчестера привел к Гарольду 12 монахов, которые дотом все пали в битве с оружием в руках. Высшие сановники церкви были и военачальниками и, оставляя ризу и крест, надевали латы и брали копье. Такие епископы, как Кагор, во время пышного богослужения клали на престол свою каску, латы, меч и железные перчатки. При Ронсевале, Роланд, желая высказать Турпину высшую похвалу, говорит Оливьеру:

В феодальные времена единственными людьми, обладавшими хоть каким-нибудь образованием, были люди церкви. Свои знания и военную доблесть они отдавали кормившим их прихожанам. Часто они вступались за сельское население против угнетавших его сеньоров. В Ирландии и теперь еще низшее духовенство идет вместе с фермерами и крестьянами, которые его кормят, против помещиков.

Хотя священники были тесно связаны с населением городов и деревень, они часто вступали в борьбу с феодальной знатью. В припадке суеверного ужаса и лихорадочной набожности бароны могли жертвовать церквам и монастырям часть земель и богатств; но в спокойные минуты они зарились на имущество священников и монахов и пользовались первым попавшимся случаем, чтобы завладеть им*.

Короли первых династий и полководцы раздавали в виде бенефиций своим солдатам и подданным церкви и монастыри; с VIII до XII в. многими церквами владели светские лица**.

Французские короли до самой революции сохранили за собой коронное преимущество, по которому они пользовались всеми доходами незамещенного епископства. Феодальные короли считали, что церковные богатства собраны провидением для того, чтобы помогать им в случае крайней нужды; они так же беззастенчиво обирали церкви и монастыри, как вымогали золото у евреев.

“Но духовенство получало столько, — говорит Монтескье — что, надо думать, за время трех династий ему, верно, несколько раз жертвовали все богатства страны”. Когда Генрих VIII, эта Синяя Борода английской истории и верховный первосвященник Англии, реформировал католическую церковь, то он конфисковал 645 монастырей, 90 соборов, 2374 церкви и отдельные часовни, 110 госпиталей, с доходами свыше 50 миллионов в год. Тем самым он сделал в больших размерах то, что делали и его предшественники. Буржуазные революционеры 1789, года, завладев имуществами церкви, в сущности, последовали лишь примеру, данному христианнейшими королями Франции.

Феодальные повинности пережили феодальных баронов, исчезнувших за ненадобностью; они сделались достоянием знати, часто буржуазного происхождения, и уже не служили вознаграждением за оказанные услуги.

Энергично защищаемые средневековыми юристами против ожесточенных нападок буржуа, они были окончательно уничтожены лишь буржуазной революцией 1789 года. Английская буржуазная революция, свершившаяся за полтора столетия до нее, облекла властью буржуазию, учредив рядом с палатой лордов палату общин. Но она не уничтожила массу феодальных привилегий, которые являются теперь анахронизмом, когда аристократия буквально представляет лишь часть класса капиталистов.

Либеральные экономисты и историки нашего века вместо того, чтобы искать происхождение и смысл существования феодальных повинностей в прошлом и объяснить их уничтожение исчезновением причин, обусловивших их в свое время, сочли, что будет научнее и либеральнее огулом и без разбора осудить все, что более или менее касалось феодализма. Однако, чтобы понять общественное устройство средних веков, нужно знать, в чем состояли эти крепостные отношения, которые представляют собой движимую форму феодальной собственности.

Было бы слишком долго перечислять все феодальные повинности; я выберу лишь те, на которые больше всего изливался гнев буржуазных писателей, и покажу, что если они и были поддержаны и укреплены силой, то вначале они были установлены добровольно.

Барщина. — Из вышеизложенного видно, что феодальный барон, если он не был военачальником, назначенным завоевателем, был обычно простым гражданином общины, равным другим и не выделявшимся из их среды никакими привилегиями. Он получал свой участок по земельным разделам, но сам не обрабатывал его. Это обязывались делать его односельчане, чтобы дать ему возможность отдать все время защите общины. По словам Гакстгаузена, в России помещики продолжают получать доходы с четверти или трети мирской земли, обрабатываемой жителями села.

Латрюф-Монтмейлиан (Latruffe-Montmeylian) говорит, что во Франции “часть общинных имуществ, которой располагал сеньор, зависела от прав крестьян. Если последние пользовались и господским лесом, то она равнялась двум третям, если они пользовались только общинным лесом, то — одной трети”*.

Когда владения монастырей и баронов настолько увеличились, что им перестало хватать крепостных, они стали сдавать земли в обработку крестьянским общинам, жившим “общим котлом” (“au même pot et au même pain”), по характерному выражению того времени. Но эти арендаторы, как крепостные, так и свободные, должны были определенное количество дней работать на сеньора — пахать его земли или собирать хлеб.

В те времена, когда не существовало товарного производства и торговли, и барон, и крестьянин сами должны были изготовлять предметы, необходимые для удовлетворения своих потребностей**. И в монастыре, и в феодальном замке были всякого рода мастерские для производства оружия, земледельческих орудий, тканей, одежды и т. д. Крестьяне, их жены и дочери были обязаны работать там некоторое количество дней в году. Женскими мастерскими заведовала сама жена хозяина замка, назывались же они гинекеями.

** В книге “Théatre de I'agriculture et du mesnage des champs” Оливье де Серр (Olivier de Serres) советовал землевладельцам производить самим все необходимое и, например, вместо того, чтоб продавать продукты и на вырученные деньги покупать одежду в другом месте, делать ее самим; советовал в каждом поместье иметь скотобойню, пекарню, ткацкую и т. д. Действительно, феодальное хозяйство не знало оборота товаров и товарного производства, являющихся отличительной чертой буржуазной экономики.

При монастырях также были женские мастерские***. Они не замедлили превратиться в гаремы для сеньоров и их слуг и даже в притоны разврата, где бароны и священники бесчестили своих крепостных и вассалок: слово gyneciaria — работница из гинекея, сделалось синонимом проститутки. Скандал был настолько велик, что епископы принуждены были запретить священникам иметь подобные мастерские.

Отсюда видно, что современный публичный дом — духовного и аристократического происхождения.

Вначале число дней, в которые вассал и свободный колон должны были работать на сеньора, было незначительно; в некоторых местах оно равнялось всего трем дням в году*. За отсутствием установленного обычая или контрактов королевские приказы установили 12 дней работы в году на сеньора. Повинности крепостных были значительнее, хотя обыкновенно не более трех дней в неделю. Однако крепостной мог пользоваться небольшим участком земли, который ему предоставлял сеньор и с которого его нельзя было согнать; кроме того, он получал некоторую часть с урожая барона и имел право пастьбы в его лесах и на его пахотных землях.

Граф Гаспарен, министр земледелия при Людовике XVIII, в своем трактате “Аренда”, опубликованном в 1821 году, не колеблясь, признает преимущество для землевладельца аренды над барщиной**.

(Le Métayage, опубликовано при содействии министра земледелия.)

Но во время упадка феодализма сеньоры стали злоупотреблять властью и увеличили барщину. “Они захватили такую власть,— говорит писатель начала XVII века Жан Шенно (Jean Chenu), — что заставляли крепостных пахать, собирать виноград и исполнять тысячи других повинностей без всякого на то права, запугивая лишь страхом быть битым или обруганным воинами”. Когда мир внутри европейских стран был более или менее установлен и крестьян уже не от кого было защищать, придворная знать, заменившая феодальных баронов, обратилась в паразитов и притеснителей.

Объявление жатвы.— Мнение, что право сеньора назначать день покоса трав, сбора винограда, жатвы и т. д. относится исключительно к феодализму, неверно. Это право зародилось еще во времена процветания коллективной собственности. Выше было сказано, что для того, чтобы освободить поля для пастьбы общинного скота, совет старейшин села назначал день жатвы. Этот обычай, установленный в интересах всех односельчан, изменился, когда сеньор стал торговать хлебом. Сеньор заменил собою совет старейшин или же влиял на него в том направлении, чтобы задержать объявление жатвы, собрать раньше крестьян свой хлеб и благодаря этому продать его первым и на более выгодных условиях”

Обязательное пользование*. — Хоть слово это и феодальное, но обычай, который оно означает, относится к эпохе коммунизма. Как было уже сказано, в сельских общинах некоторые работы исполнялись лицами, оплачиваемыми общиной; в каждом селе общинный пастух пас скот всего села; к услугам всей общины были также кузницы, скотобойни, мельницы и животные-производители. Вместо того, чтобы топить свою печь и в ней печь свой хлеб, каждая семья относила его в общинную (banal); этот обычай произошел из желания сэкономить топливо. Содержание и наблюдение за печью было поручено совету старейшин, потом сеньору, который везде, где это было в его интересах, заменил собой выборных от общины. Плата за пользование общинным имуществом была минимальная. Так в ордонансе 1223 года Гильома Бланш-Мэн (Blanches-Mains) архиепископа Реймса, сказано, что священник “будет владеть общинной печью и будет взимать за пользование ею один хлеб из тридцати двух”. Буше д’Аржис (Boucher d'Argis) приводит постановления 1563 и 1673 года, где плата за помол на общинных мельницах определяется в ¹/₁₆ и ¹/₁₃. Современный мельник берет больше одной десятой *.

**Boucher d'Argis, Code rural, ch. XV, Des banalités.

Такие учреждения могли существовать лишь тогда, когда не было товарного производства. Они задерживали развитие торговли и возможность эксплуатации общины частными лицами. Поэтому французские буржуазные революционеры объявили, что они запятнаны феодализмом, и уничтожили их в 1790 году.

Церковь. — Священник был тесно связан с сельским населением, которое ого выбирало и кормило; в свою очередь он заботился об образовании крестьян, занимал их легендами священного содержания, развлекал религиозными церемониями и другими “представлениями” и защищал их от барона. Единение, существовавшее между священником и народом, видноиз характера тогдашней церкви. Божий храм, впоследствии сделавшийся исключительной собственностью духовенства, закрытый для народа, кроме часов службы, тогда еще был общей собственностью священника, барона и крестьян. Хоры и алтарь принадлежали десятиннвкам (décimateurs), то есть сеньору и священнику. “На них возложена была обязанность заботиться об исправности хоров,— их стен, сводов, украшений, покровов, пола, скамеек, приставных стульев, оконных стекол, престола и картин... Прихожане должны были заботиться о нефе церкви, так как он им принадлежит”, — говорит Ля Пуа де Фременвиль (La Poix de Fréminville). Церковь была и рынком, и мирским сходом, и залом для танцевальных собраний, в случае же необходимости в нее складывали хлеб*.

По словам Гарольда Роджерса (Thorold Rogers), в Англии церковь везде была сборным пунктом для собраний прихожан, а в случае опасности и крепостью. Строилась она на. том месте, которое первые поселенцы укрепили забором*. Прежде храм представлял собою священное место, где складывались драгоценные предметы; у иудеев — Иерусалимский храм, у римлян — храм Весты, а у греков — Дельфийский храм были местом хранения сокровищ.

Колокола средневековых церквей принадлежали крестьянам, и те звонили в них, предупреждая о сходе, пожаре или нападении. В судебных архивах французских провинций XVII и XVIII веков встречаются упоминания о приговорах, вынесенных колоколам, обвинявшихся в том, что они предупредили крестьян о прибытии сборщиков пошлины на соль или королевских жандармов. Их присуждали снять и бить кнутом, рукой палача, “несмотря на то, что они были освящены при очень торжественной церемонии, с употреблением елея, ладана, мирра и пением молитв”. Церковь была божьим домом, противостоящим феодальному замку, и крестьяне, объединялись вокруг нее.

Десятина — это жалованье священников, которое прежде давалось прихожанами, теперь же платится государством, которое взимает его в виде налогов. Как и другие феодальные повинности, она оплачивалась натурой. Вобан⁸⁷ считает, что повинности и десятина, уплачиваемая натурой, менее тягостны для земледельца, чем подати деньгами. Действительно, они брались с урожая и в зависимости от его размера были больше, или меньше, тогда как, хороши или плохи урожаи, подать не меняется. Чтобы уплатить ее, крестьянин должен добить за свой продукт денег; и при этом обмене мелкий земледелец под давлением нужды принужден подчиняться требованиям банкира или хлебного торговца, имеющего деньги.

Если вес современные правительства приняли уплату налогов деньгами, то это не только для того, чтобы сделать их постоянными, но и затем, чтобы свалить на земледельцев весь риск, связанный с продажей хлеба.

Десятина в пользу церкви была сначала необязательной, как и теперь в Ирландии. Но словам Мабли⁸⁸, в капитуляриях Карла Великого нет такого места, где было бы определенно сказано, что платить ее необходимо. Ее, кстати, выплачивали как священнику, так и колдуну. Лионский архиепископ IX века Агобард горько жалуется, что десятина далеко не столь аккуратно платится духовенству, как колдунам, имевшим силу насылать бурю и отвращать грозу. Вероятно поэтому Франкфуртский собор, созванный при Карле Великом в 794 году, чтобы сполна получить духовную десятину, пустил в ход черта. Он издал капитулярий, в котором было сказано: “Во время последнего голода были найдены пустые колосья, которые опустошили дьяволы в отмщение за неисправный платеж десятины”. Священники и колдуны, дьявол и бог, это часто те же лица под разными именами.

Но в силу феодальной поговорки: нет земли без повинности и десятины, десятина стала обязательной. Она была превращена в домениальноо право и жаловалась светским сеньорам или аббатам, которые перепродавали ее светским лицам. Десятина, даваемая добровольно, чтобы получить духовную помощь от церковнослужителей, сделалась обязательной и в конце концов превратилась в насильственную подать, не оправдываемую никакой услугой. Так благородное золото превращается в презренный свинец.

Если феодальные повинности, сделавшиеся тягостными и несправедливыми, когда бароны перестали исполнять роль защитников своих вассалов, колонов и крепостных, и возникли благодаря взаимному соглашению, то земельная собственность знати увеличилась лишь благодаря обману и насилию, главным образом, за счет общинных имуществ. Вначале это был лишь военный пост, порученный временно какому-либо воину, или просто право на земельный надел.

В замечательной XXIV главе “Капитала” об экспроприации сельского населения, к которой я и отсылаю читателя, Маркс показал, каким грубым и беззастенчивым способом сеньоры Шотландии и Англии совершенно обезземелили крестьян. Пожалуй, никакая другая европейская нация не может похвалиться тем, что выкормила аристократию, которая бы совершила монополизацию земли с такой жадностью и свирепостью. Однако и во всех цивилизованных странах крестьяне были обезземелены и лишены своих вековых прав, причем буржуазией и дворянством были пущены в ход все средства, чтобы достичь этой похвальной и прибыльной цели.

Вот некоторые из них. Подати и барщина стали настолько тяжелы, особенно с тех пор как дворяне перестали играть какую-либо полезную роль, что крестьяне, чтобы от них избавиться, соглашались отдать сеньору часть общинной земли села. Эти уступки земли, которых жадно домогались сеньоры, по-видимому, почти всегда достигались с помощью обмана: дворяне подкупали некоторое число крестьян, которые брались устроить сельский сход из них одних, проголосовать за передачу земли. Поэтому во Франции встречаются королевские указы, отменяющие эти решения и постановляющие возвратить земли общине, причем отмечается, что никакая уступка общинных земель недействительна, если она не постановлена всеми жителями села, созванными для решения этого вопроса.

Захватчики общинных земель не всегда прибегали к таким парламентским приемам, часто они их просто отбирали.

В XVI веке, когда быстро развивалась промышленная и торговая буржуазия, на общинные земли зарились и дворяне и многочисленные спекулянты. Население городов росло и, чтобы удовлетворить его возросшие потребности, сельское хозяйство должно было увеличить свою продукцию. Развитие сельского хозяйства стало делом, интересующим все слои общества. Под предлогом расширения пахотных земель спекулянты добились от французских королей указов, разрешающих распахивать невозделываемые земли. В число их они поспешили включить и общинные земли, которые попытались отнять у крестьян; те с оружием в руках стали защищать их; чтобы сломить их сопротивление, захватчики призвали на помощь вооруженную силу государства. Между прочим одним из королей, приславших вооруженную помощь, был и Генрих IV, тот самый, который говорил, что желал бы видеть по воскресеньям в супе каждого крестьянина курицу.

Дворяне, чтобы завладеть крестьянской землей, прибегали к приемам, носившим характер крючкотворства; они утверждали, что крестьяне владеют землей, не имея соответствующих документов, что во многих случаях было совершенно справедливо; они требовали проверки прав на землю, остальную же конфисковывали в свою пользу. Иногда же они действовали и другим способом: завладев бумагами, доказывающими права крестьян на землю, они их сжигали, а раз крестьянин не мог доказать своих прав, то земля оставалась без хозяина и, следовательно, в силу правила — “нет земли без сеньора” — они ее захватывали. Сожжение документов о собственности в 1789 году было лишь ответом на действия дворянства XVI века.

Захваты лесов начались еще раньше. Не заботясь о бумагах, сеньоры присваивали леса и поросли, огораживали их, запрещали крестьянам в них охотиться и лишали крестьян веками установившегося права рубить лес на постройки и дрова. Эти захваты общинных лесов дворянством вызвали огромное недовольство и послужили поводом к сильным бунтам. В Roman du Rou XI столетия крестьянин говорит: “Сеньоры нам причиняют только зло. У них есть все, они могут все, едят все, а нас заставляют жить в бедности и печали... К чему с нами так обращаются? Мы тоже люди, как и они, у нас те же члены, тот же рост, мы так же способны страдать и нас сто на одного... Защитимся от рыцарей, объединимся, и никто не будет господином над нами, и мы сможем рубить деревья, ловить в лесах дичь, в прудах — рыбу и станем в лесах, на лугах и на водах жить по своей воле”.

В середине XIV века в северных и центральных провинциях Франции вспыхнула Жакерия⁸⁹, вызванная попытками дворян запретить крестьянам пользование лесами и водами.

Такие же бунты повторялись в Германии, начиная с возмущения саксов против императора Генриха IV, кончая швабскими крестьянами, которые во времена Лютера⁹⁰ выступили с оружием в руках против сеньоров, запрещавших им пользоваться лесом и водою.

Отзвуком этого возмущения был такой же кровавый бунт в Эльзасе и Лотарингии.

Эти восстания заставили сеньоров во многих случаях уважать “права пользования” крестьян, и они так прочно установились, что Ля Пуа де Фременвиль в 1760 г. писал: “Они не могли бы быть у них отняты, даже если бы крестьяне ими злоупотребляли, так как право пользования лесом должно считаться вечным, и как таковое, оно также принадлежит ныне живущим крестьянам, как и их будущим наследникам, а тех, кто еще не родился, нельзя лишить приобретенного права”. Но буржуазные революционеры не с таким уважением отнеслись к правам крестьян, как феодальный юрист; они их уничтожили в пользу крупной земельной собственности.

Если сеньорам и приходилось иногда склоняться перед “правом пользования” крестьян, то тогда они обыкновенно объявляли, что это ими дарованные привилегии; они считали себя владельцами лесов так же, как потом они предъявили свои права на земли своих вассалов. В средние века, когда свободный человек, владевший аллодом, искал коммендации, то есть покровительства сильнейшего, он приносил ему комок земли, клялся в верности и брал на себя известные повинности, которые или отрабатывал или платил натурой. Тем не менее, он оставался собственником своего поля. Но феодальный сеньор в некоторых провинциях объявлял себя владельцем того, что находится под поверхностью земли., признавая за крестьянами право на ее поверхность, то есть на все то, что есть на ней: постройки, посевы, деревья, урожай, хотя по феодальному праву сеньор не владел недрами, так как для эксплуатации рудника даже на своей земле он должен был испрашивать у короля разрешение, которое давалось лишь на определенное время за плату. Однако, опираясь на такие же юридические фикции, современные бретонские дворяне требуют экспроприации земледельцев, потомков вассалов, их предков.

Буржуазная революция 1789 г. создала частную собственность на землю. До тех пор земли Франции, принадлежавшие как дворянству, так и крестьянам, были подчинены сервитутным правам, что на время совсем лишало их характера частной собственности. Крестьяне могли пасти свой скот не только в лесах, захваченных дворянами, но также и на пахотных землях; раз жатва снята, земля становилась общей и крестьяне посылали на нее свой скот. Это право распространялось даже на виноградники*. Землевладельцы не только должны были уступать свободные земли под пастбища для общинного скота, но и не имели права сеять, когда им заблагорассудится: для этого надо было сообразоваться с постановлениями общинных советов; для того же, чтобы посадить виноградник, надо было испросить разрешение короля. За несколько лет до революции было отказано в этом праве Монтескье, к великому ужасу энциклопедистов.

У владельца были обязанности по отношению к земле: он не имел права оставлять ее невозделанной. 13 октября 1693 года Людовик XIV издал постановление, некоторому в случае, если владельцы сами не обрабатывают своей земли, “разрешается всякому засевать ее и пожинать плоды, с условием дележа с хозяином поля”. Этот указ узаконивал лишь старый обычай. “Наши городские головы, — говорит Кокий, — любя общественное благо, очень толково ввели обычай, по которому всякий имеет право обрабатывать чужую необработанную землю без согласия владельца с условием уплаты названному владельцу полевой подати. Эта подать не везде одинакова, она зависит от количества пахарей и качества земли, в некоторых случаях она равняется трети урожая, иногда четвертой, пятой, шестой, а иногда и седьмой части; она зависит от обычаев местности”. (Questions et Réponses sur les coutumes de France, § LXXVI.)

Феодальная земельная собственность совершенно не была свободной, она принадлежала не отдельному лицу, а семье; ее законный владелец не мог ее продать; он был лишь землепользователем, обязанным передать ее наследнику. Тот же характер носили церковные владения, только они принадлежали не одной семье, а бедным и церкви, великому католическому семейству. Аббаты, монахи и священники, пользовавшиеся ими, были лишь управителями, хотя и очень ненадежными. Чтобы избавиться от податей, французское духовенство до самой революции утверждало, что на церковные владения нельзя смотреть, как на обычные, так как они не принадлежат никому, — это res nullius, потому что это собственность священная, res sacrae, res religiosae. Буржуазные революционеры поймали их на слове: они объявили, что церковными имуществами владеет церковь, а не духовенство; греческое же слово ecclesia, откуда происходит Eglise — церковь, означает собрание, общество всех верующих, что то же самое, что нация, народ; следовательно, церковные владения принадлежат нации. Их и национализировали, как в свое время их “социализировал” Карл Мартелл, который роздал их своим воинам. Подражая Генриху VIII английскому, буржуазные революционеры захватили церковные имущества и разделили между собою то, что принадлежало бедным и нации.

Либеральные историки и буржуазные экономисты как раз больше всего нападали на эти сервитуты, а Нефшато называл их даже “пятнами феодальной ржавчины”. Однако это были остатки первобытного коммунизма, которые доставляли известное благосостояние крестьянам. Этого благосостояния они навсегда лишились в тот день, когда частная буржуазная собственность заменила феодальную.

Бесстыдные фальсификаторы истории, буржуазные политики и историки сочинили легенду о революции 1789 года. По их словам, она была совершена в пользу крестьян, чтобы наделить их землею. Послушав их, можно подумать, что раньше и не существовало крестьянской собственности и своим появлением она обязана продаже национальных имуществ и дележу общинных земель. Эта массовая продажа земель была повторением, только в больших размерах, той, которую предпринял в XVI веке Генрих VIII английский; она была выгодна лишь спекулянтам и буржуазии, которые воспользовались случаем обогатиться за счет дворянства и духовенства, расширить свои владения и приобрести по дешевой цене великолепные поместья; но, как говорит Леонс де Лавернь (Léonce de Lavergne) в “Économie rurale”, она лишь незначительно увеличила число мелких собственников. Действительно, в дореволюционной Франции “было множество мелких земельных участков”, говорит Неккер. “Число мелких собственников так велико, — писал Артур Юнг, — что, я думаю, оно составляет треть королевства”. Франсуа де Нефшато утверждает, что “в департаментах, составляющих дижонское сенаторство, земли распределены между большинством населения; только некоторые из них совершенно не имеют земли”. Все они издавна владели землей, потому что, прибавляет он, их наделы дробились до бесконечности, вследствие разделов по смерти уже нескольких поколений*.

*F. de Neufchateau, Voyage agronomique dans la sénatorerie de Dijon, 1806.

Революция 1789 года вовсе не создавала мелкой собственности; наоборот, не дав земли крестьянам, она лишила их части общинных владений и сервитутных прав пользования землями дворянства и буржуазии: права подбирать оставшиеся колосья, права пасти свой скот в лесах и на полях после уборки хлеба и других прав, столь же важных для их благосостояния. Революция была на пользу только средним и крупным собственникам как из среды аристократии, так и буржуазии.

Дворянство доказало свою крайнюю несообразительность, не поняв, что взамен некоторых устарелых, скорее искусственных, чем, реальных привилегий, буржуазная; революция освобождает их от феодальных сервитутов, уничтожения которых они сами требовали и которые, по ходячему выражению XVIII века, после снятия урожая лишали имения характера частной собственности, превращая ее в общую. Один агроном, дореволюционной эпохи, Дюамелъ дю Монсо (Duhamel du Monceau), строго и справедливо критикуя право пасти после жатвы общинный скот на землях сеньора, так как оно мешало введению новых культур, прибавляет: “Однако, поскольку я считаю, что надо до некоторой степени уважать древние обычаи, то мне кажется, что единственным средством восстановить земледелие в прежней силе будет признать за каждым собственником право одну тридцатую часть своих владений не отдавать под пастьбу”*.

*Duhamel du Monceau, Élements d'agriculture, 1762.

Закон от 28 сентября 1791 года о “Сельских имуществах и обычаях” разрешил землевладельцам совсем не отдавать под пастьбу свои земли. Это покушение на вековые, права крестьян было для них гораздо важнее, чем уничтожение монархии и гражданское устройство духовенства и подняло против революции крестьян юга, Оверни, Анжу, Пуату, Вандеи, Бретани и Эльзаса**.

**Каково было значение обычая пасти общинный скот на землях сеньора, видно из книги одного агронома того времени: “Это драгоценное подспорье для множества, мелких собственников, которые, будучи не в состоянии прокормить скот на своей земле, в продолжение шести или семи месяцев пасут его на общинных залежах. Нет села, в котором у каждого жителя, даже не имеющего земли, не было бы одной или двух коров, 5—6 овец, а иногда и лошади. Благодаря этому у них есть и молоко, в масло, и сыр, которыми они питаются, и шерсть, чтобы сделать себе чулки, шапки и грубые материи. Те, которые не нуждаются в навозе, за неимением земли, продают его, и только зимой они должны покупать сено на деньги, скопленные за весь год”, (G. Deschenes, Mémoire sur la vaine pâture et les jachères, tome V des Mémoires publiés pax la Société d'agriculture du département de la Seine; an XI.)

Когда эмигранты вернулись из-за границы “в обозе иностранных армий”, то снова получили те из своих земель, которые не были проданы, причем свободными от феодальных сервитутов, за те же, которые уже были проданы, государство им заплатило выше их стоимости***.

Не революция вырвала землю Франции из когтей аристократов; это дело финансистов, промышленников и коммерсантов, которые скоро совсем захватят ее в свои руки; Земельная собственность, концентрируясь благодаря постоянной экспроприации мелких земледельцев, поддерживает самую скандальную роскошь среди грубых и глупых паразитов, не обладающих ни военными доблестями феодального баронства, ни элегантностью и вежливостью версальских придворных.

Из 49 388 304 гектаров, обложенных земельным налогом и представляющих собою плодородную и могущую быть обработанной часть французской территории, 2 574 589 гектарами владеют 5 091 097 собственников, т. е. в среднем ¹/₂ гектара надушу, тогда как 8 017 542 гектара сосредоточены в руках 10 482 обуржуазившихся дворян и миллионеров-буржуа, т. е. в среднем по 764 гектара на паразита. Та же палата, которая в 1871 году отделила от Франции Эльзас и Лотарингию, отдала 33 000 гектаров принцам Орлеанским. По сведениям, заслуживающим доверия, семейство Ротшильдов владеет более 200 000 гектаров*.

Клочков родной земли, оставленных крестьянам, не хватает для их прокормления, но зато они прикованы к своим полям, что дает возможность капиталистическим собственникам иметь всегда в своем распоряжении поденных рабочих. До революции, чтобы располагать работниками в дни жатвы и во все время года, во многих провинциях, землевладельцы были принуждены помещать крестьян на своей земле, раздавая им клочки поля в один-два гектара с домиком на ном; эти маленькие фермы, сданные пахарям в обмен на известное количество рабочих дней, назывались manouvreries*.

* Чтобы заручиться поденщиками или manouvriers, как их называли, землевладельцы были принуждены помещать их на своих землях. Этот обычай был до того распространен, что даже после революции, Пертюи (Perthuis) в своих “Mémoire sur l’art de perfectioner les constructions rurales” предлагает план одного из таких крестьянских жилищ, состоящего из комнаты, смежной с одной стороны с хлевом, с другой же — с маленькой сыроварней, молочной; тут же чуланчик для подготовки к продаже продуктов маленького хозяйства (лен, конопля и т. д.) или для занятия мастерством. “К домикам поденщиков относится обыкновенно поле в два метрических арпана, в котором дом и другие постройки занимали около ¹/₂ арпана... Дома без земли не ценились поденщиками... Две коровы, а иногда и сосунок, который давался хозяином в виде мертвого инвентаря (cheptel mort) — вот и все стадо поденщика”.

Куски земли, которыми владеют современные крестьяне, играют ту же роль, что и наделы поденщика прошлого столетия, с той только разницей, что теперь они должны, платить за них из своего кармана.

Земли, сосредоточенные в руках обществ финансистов, сдаются в аренду или обрабатываются с помощью агрономов, применяющих передовые достижения науки и агротехники; но часть земель, монополизированных этими паразитами, превращена для их удовольствия, в охотничьи, угодья, откуда фазаны и зайцы вытесняют крестьян.

Революция вместо того, чтобы облегчить для крестьян приобретение земель, наоборот, затруднила ее, дав толчок непрерывному росту цен на землю и земельной ренты, получаемой паразитами.

Данные за 1789 год взяты у Форбонне и Лавуазье, за 1815 и 1859 годы — у Л. Лаверня, а данные за 1884 год установлены по оценке финансового ведомства, которое принимает среднюю цену гектара в 1800 франков. Если же считать теперь среднюю цену земли в 2000 франков, а земельную ренту в 60 франков на гектар (Лавернь вычисляет размер земельной ренты в 3%)*, то это будут еще заниженные цифры.

*L. de Lavergne, Économie rurale de France depuis 1789.

Продажная цена земельной собственности за одно столетие увеличилась более чем в пять раз. Это огромное повышение цены на землю и есть главная, если не единственная, причина постоянного кризиса в сельском хозяйстве.

Крестьянин уже не может купить земли, не заняв денег, то есть не отдавшись на всю жизнь в руки ростовщика. При этом он становится лишь номинальным собственником; поле уже принадлежит не ему, а банкиру; он работает, чтобы заплатить проценты с долга, который, по мере того как он его выплачивает, все растет.

Барыши собственника-паразита тем больше, чем меньше заработок земледельца. Аренда, которую платит за землю тот крестьянин, для которого буржуазия совершила революцию, гораздо тяжелее той, что платили средневековые земледельцы, так как феодальный сеньор оставался в зависимости от успешности дела у крестьянина; его земельная рента была не определенной заранее неизменной денежной суммой, а частью урожая, хорошего или плохого; часто даже, в дни недорода, вместо того чтобы получить подати, он был принужден раздавать крестьянам зерно, сено и скот.

Оливье де Серр (Olivier de Serres), писавший в то время, когда придворная знать старалась отягчить условия аренды, советовал как лучшую систему аренды, равный дележ, когда сеньор, предоставив половину требуемого скота, земледельческие орудия и семена, оставлял крестьянину лишь нужное для прокорма скота количество соломы и хлеба. Но стоит еще углубиться в прошлое, как мы увидим более выгодные для крестьян условия. В очерке о земледельческих классах средних веков Л. Делиль (L. Delisle) между другими арендными контрактами упоминает об арендаторах монастыря Сен-Жюльен де Тур, которые отдавали монахам ¹/₆, а по другим контрактам ¹/₁₀, или даже ¹/₁₂ часть сбора*. Это не были какие-нибудь исключительные условия, свойственные только данной провинции — они встречались и на юге. Контракты, помеченные 1212 и 1214 годами, доказывают, что монахи аббатства Муассак отдавали земли, свободным крестьянам под обработку, взимая ¹/₃, ¹/₄, или всего ¹/₁₀ жатвы. Лагрез-Фосса (Lagrèze-Fossat)., изучавший эти акты, замечает, что “крестьяне договаривались с монахами полюбовно, и та часть, которая приходилась на долю последних, не носила характера принудительной подати; она была оговорена заранее по взаимному соглашению”**. В провинциях, где разводили виноград, сажал его арендатор; хозяин получал половину сбора, и он не мог согнать ни колона, ни его потомков с посаженного ими виноградника. Книга приходов и расходов аббатства Сен-Жермен де Пре, которую в 1844 году опубликовал Герар, дает нам возможность проследить жизнь крепостных и свободных хлебопашцев IX века. Поля сдавались в обработку не отдельным лицам, а крестьянским общинам, жившим и работавшим сообща, как, было сказано выше.

*Leopold Delisle, Étude sur la condition de la classe agricole au moyen âge, du dixième au quinzième siècle, en Normandie; 1851.

**A. Lagrèze-Fossat, Études historiques sur Moissac, 1872.

Земли аббатства делились на manses ingenuiles (свободные), более многочисленные, и на manses serviles (крепостные); в средние века земля обладала как бы духовным качеством; она была сеньорской, вассальной или крепостной. Колоны обязаны были выполнять разную работу и выплачивать оброк скотом, птицей, яйцами, овощами, горчицей и другими пищевыми продуктами и полезными предметами: дранкой, жердями, дровами, ивняком и т. д. Герар вычислил в деньгах приблизительную стоимость этих податей и повинностей и нашел, что с гектара свободной земли платилась рента в 6 франков 13 сантимов барщиной и 10 франков 62 сантима оброком, а с гектара крепостной земли взимались рента в 15 франков 34 сантима барщиной и 6 франков 46 сантимов оброком. Число землепашцев аббатства достигало солидной цифры в 10 026 человек. Судя по именам, большинство были германского происхождения. Условия, на которых работали крестьяне аббатства, судя по тому, что их было так много, должны были быть примерно общим правилом. Кто бы из современных фермеров не согласился променять своего хозяина-капиталиста на монахов IX века, чтобы платить за землю 21 франков 80 сантимов за гектар и не деньгами, а отработкой или натурой*.

*Polyptique de l’abbé Irminon, on dénombroment des manses, des serfs et des revenue de l’abbaye de Saint-Germain des Près, sous le règne de Charlemagne, publiée par Guerard en 1884.

Революция 1789 года, которая не могла бы совершиться без активного и пассивного содействия крестьян, обманула все их ожидания. Она довершила грабеж, начатый аристократией; она отняла без всякой компенсации крестьянские права и общинные имущества, на которые ужо многие века посягали дворяне, духовенство и буржуазия; она освободила землю от сервитутом, служивших связью с первобытнородовым коммунизмом, и она возвела на престол частную собственность с ее абсолютным правом пользования вплоть до злоупотребления.

Чтобы возвратить себе права и имущества, отнятые сеньорами, крестьяне по первому призыву генеральных Штатов бросились в революционный ураган: с неистовой радостью и к великому ошеломлению и неудовольствию буржуазных революционеров они сжигали замки и феодальные грамоты. Но из острых когтей аристократов они попали в цепкие лапы капиталистов.

Крестьяне были обмануты буржуазными революционерами, так же как волонтеры революции, ожидавшие обещанные эмигрантские имущества стоимостью в миллиард, были ограблены земельными спекулянтами и так же как бедные крестьяне “Жаки” были преданы Этьеном Марселем⁹².

Однако разбитые, но не побежденные крестьяне собираются теперь под красное знамя социализма, чтобы снова начать социальную революцию, которая экспроприирует экспроприаторов и исправит преступления революция 1789 года.

Мы проследили выше, как земельная или недвижимая собственность, принадлежащая вначале сообща всему племени, затем, при дроблении рода или клана на матриархальные и патриархальные семьи, превращается в коллективную собственность и, наконец, в индивидуальную, когда патриархальное семейство распадается в свою очередь, и семьи, живущие вместе, расходятся, причем семья состоит уже только из отца, матери и детей, по совету протестантского пастора Мальтуса в возможно меньшем количестве.

Движимое имущество быстрее проходит фазы своего развития. Возникает оно также в виде коммунистической собственности, но превращается в индивидуальную почти без переходных форм. Даже у дикарей первобытного коммунизма оружие, украшения и предметы личного пользования, считающиеся придатками человека, сжигаются или закапываются вместе с трупом их владельца. Всегда логичные, дикари, признавая в человеке душу, — скорее двойника, — приписывают животным, растениям и неодушевленным предметам душу, которая может жить сама по себе, независимо от них; поэтому на похоронах воина они ломают его оружие и убивают его животных и рабов, чтобы освободить их души для служения хозяину на том свете.

В период дикости и при начале варварства движимость не многочисленна и кто ее делает, тот обыкновенно и владеет ею; с разведением стад, с введением рабства, обработки металлов и с развитием промышленности она увеличивается*.

*“Даже самый кочевой и свирепый дикарь владеет своим личным оружием, одеждой, драгоценностями, и обстановкой. Интересно, что все эти предметы он сделал сам, так что этот род собственности, считаемый между ними священным, видимо, происходит от права собственности каждого человека на себя, на свою личность и тело, то есть это естественная собственноть”. (C.-F Voiney, Observations générales sur les Indiens de I'Amérique du Nord; Oeuvres complétés, edition de 1821)

С накоплением движимых богатств меняются нравы дикарей. До тех пор воевали лишь, чтобы отомстить, чтобы возвратить отобранные владения или чтобы увеличить свою территорию, ставшую недостаточной из-за увеличения населения. Теперь же война становится промыслом, удобным способом добыть стада, рабов, металлы и другие предметы, которые можно унести. Военный вождь — rex, basileus, thiudans,— выбиравшийся на определенный поход и с его окончанием терявший свою временную власть, делается необходимым и постоянным должностным лицом, так как война и ее организация с этих пор становятся регулярными функциями жизни варварских народов, предающихся грабежу, на который они смотрят как на почетное средство приобретения богатств. Что приобретено на войне — peculium castrense, — является личной собственностью, как бы сделанной владельцем. Но развитие движимых богатств, положившее начало героическому грабежу, породило также и буржуазную форму грабежа — торговлю⁹³.

Внутри сельских общин нет места торговле. С введением разделения труда возникает лишь обмен услуг, и только Прудон⁹⁴ имел наивность желать его восстановления в самый расцвет капитализма. Земли кузнеца или ткача обрабатываются в обмен за услуги в их ремеслах. В известные времена села обменивают между собой лишь излишек своих продуктов через посредство вождей. По мере же роста движимой собственности, ее начинают обменивать, и постепенно образуется класс лиц, берущих в свои руки меновую торговлю внутри нарождающегося города и с жителями других городов. Класс купцов создан: его глубоко презирают и уподобляют ворам*, однако ему удастся подчинить себе производителей и взять на себя общее руководство производством, не принимая в нем ни малейшего участия. Этот класс является посредником между двумя производителями и эксплуатирует их обоих. Как говорит Энгельс, под предлогом избавить производителей от трудов и риска по обмену, обещая расширить сбыт продуктов на отдаленные рынки и стать самым полезным классом населения, образуется класс паразитов, настоящих червей общества, которые, под видом жалованья за свои в действительности очень жалкие услуги, снимают сливки с местного и иноземного производства, приобретают огромные богатства и соответствующее влияние в обществе. Именно по этой причине в эпоху цивилизации этот класс добивается все новых почестей и все большего владычества над производством, пока, наконец, он не производит на свет свое детище — периодические торговые кризисы.

Вначале продукты обмениваются на продукты; один из них выбирается, чтобы служить мерой их взаимной ценности. Для этой цели у многих народов сначала служит скот, но он вскоре заменяется золотом и серебром. Сперва его меняют по весу, потом чеканят, то есть признают меновой единицей для всех продуктов. Золотая и серебряная монета становится товаром всех товаров, — товаром, который заключает в скрытом виде_: все другие и обладает магической силой по желанию превращаться во все же данные и желаемые вещи. С появлением золотой и серебряной монеты нашлось самое действенное средство для концентрации и завладения движимыми и недвижимыми имуществами; родилось самое могущественное орудие разрушения частной индивидуальной собственности.

Крестьяне коллективистских сел сами производили пищу и одежду, которую потребляли; они нуждались лишь для обработки своего сырья в нескольких ремесленниках (кузнецах, плотниках, ткачах, портных и т. д.), которых они принимали в свою среду по мере надобности и помещали на окраинах сел, за укрепленной стеной*.

Прожив некоторое время, обыкновенно через год и один день, ремесленники получали право гражданства и разрешение пасти свой скот на общинном пастбище. В таких селах вначале не было обмена продуктов: ремесленники были должностными лицами на службе общины и получали натурой годовую плату за услуги. Они работали лишь по заказу: материал им доставлялся, а когда было удобно, они переходили вместе с инструментами в дом заказчика. Даже когда они перестали быть на службе общества, то все же их услуги оплачивались натурой (хлебом, напитками, птицей и т. д.); а если у них была земля, то ее обрабатывали другие в вознаграждение за {каретное, ткацкое или портняжное мастерство. Одним словом, им платили барщиной и натурой, как и воинам в благодарность за защиту. Эта форма промышленности, которая до сих пор существует в индийских селах, держится до тех пор, пока сохраняется коллективная форма земельной собственности.

Села, расположенные на перекрестках дорог, где проходят купеческие караваны, или при устьях рек, или на берегу моря, меняются первыми: там образуется более или менее популярный временный рынок, на который работают местные ремесленники. Число их увеличивается везде, где они находят сбыт своим продуктам; их уже не гоняют, не делают им препятствий, а призывают, приглашают. Население этих деревень, превратившихся в поселки и города, состоит из ремесленников, специализировавшихся в разных областях и, следовательно, нуждающихся друг в друге. Рынок из временного становится постоянным, и жители обменивают между собой продукты, а в дни ярмарок продают их иноземным купцам и крестьянам соседних деревень.

Характер промышленности меняется: ремесленник начинает обособляться от заказчика. Он уже не ждет, чтобы ему принесли материал для работы, а достает его и хранит в лавке; он работает не на заказ, а в предвидении продажи. Он уже не только производитель, но и купец, он покупает материал и, переработав, продает его; он увеличивает лавку и берет в помощь себе учеников и подмастерьев. Чтобы оплачивать сырой материал и платить жалованье работающим под его руководством рабочим, он должен иметь денежные запасы, но в таком скромном размере, который едва заслуживает названия капитала в смысле, употребленном Марксом; и однако эти запасы представляют собой капитал в зачаточном виде.

Рост населения в средневековых селах, превращавшихся в города, мешает предоставлению новоприбывшим права пользования общинными имуществами и лишает возможности включить их в земельные переделы. Земли остаются собственностью исключительно коренных жителей, которые образуют общинный патрициат. В деревнях же для защиты организуется феодальная аристократия. В некоторых городах демократической Швейцарии до наших дней сохранился городской патрициат. Общинные аристократы Эльзаса в конце прошлого и в начале настоящего века становятся во главе промышленности.

В целях сопротивления деспотизму этих буржуазных патрициев, монополизирующих земли и власть, ремесленники стали организовываться в цехи, в которых первоначально господствовало равенство без наследственной иерархии и которые были открыты для всех работников данной местности. Цехи не только защищали своих членов от городского патрициата, но и предохраняли их от взаимной конкуренции. Первым условием их существования являлась обеспеченность рынка для сбыта продукции, а так как рынок сводился к жителям данного местечка и случайным покупателям в ярмарочные дни, цеховые старшины должны были принять меры, чтобы предотвратить появление избытка производителей и продуктов. Поэтому цехи замыкались, ограничивая число своих членов, то есть лиц, имеющих право открыть мастерскую в городе, а также их подмастерьев и учеников и, следовательно, количество производимых товаров. Обработка сырого материала в цехах велась в строго определенном порядке. Всякое изменение в оборудовании или усовершенствование запрещалось, для того чтобы ни один производитель не имел преимущества перед другими. Чтобы облегчить старшинам наблюдение за работами, цеховые мастера обязаны были работать в помещениях с открытыми дверьми и окнами, а иногда прямо на улице. Каждый цех имел свою специальность, которой все его члены должны были строго придерживаться. Так сапожники (cordonniers) производили лишь новую обувь, а починка старой им запрещалась, так как относилась уже к специальности другого цеха (savetiers).

Продажа подвергалась столь же строгой регламентации, как и производство. На ярмарках, как и в наши дни в парижском Темпле (Temple de Paris), где придерживаются старинных обычаев, продавец не имел права зазывать покупателя раньше, чем он не поравняется с его прилавком, пройдя который, он поступает уже в распоряжение соседнего торговца.

Эта подробнейшая регламентация указывает на огромное значение рынка еще в то время; позднейшее же расширение его совершенно преобразовало способ производства, а также все связанные с ним общественные отношения.

Принцип индивидуального производства основан на противоречия, в разрешении которого кроется его гибель. Ремесленник, одновременно продавец и производитель, этот разносторонний работник, соединяющий в себе физическую и умственную части своего труда, может существовать лишь при условии разбросанности производства и орудий по всей территории. Подобный пример мы видим в средние века, где не только отдельные провинции, города и поселения, но даже каждый феодальный замок и крестьянское жилище представляли центр производства продуктов питания и других предметов первой необходимости для их жителей, продающий лишь излишек и покупающий разве только предметы роскоши. Не нуждаясь в ввозе продуктов потребления, средневековые города были экономически самостоятельны, и могли поэтому существовать изолированно друг от друга на положении маленьких государств, обыкновенно враждовавших между собой.

Агрономы-экономисты средних веков советовали землевладельцам все производить на своих землях, ничего не приобретая на стороне. Действительно, мы видим, что феодальные бароны имели в своих замках всевозможные мастерские, в том числе и оружейные.

Эта теория распыления производства надолго переживает породившие ее условия.

В XVI столетии, когда из Италии, было заимствовано шелководство, французское государство вместо того, чтобы сосредоточить его в тех местностях, где оно могло успешно привиться, старается распространить его на все провинции, не исключая и тех, где тутовое дерево выращивается с трудом.

Во время революции 1789 года во Франции стараются привить культуру хлопка для того, чтобы не ввозить его из-за границы. А сахаристые свойства свеклы были открыты лишь благодаря стараниям освободиться от необходимости платить колониям за ввоз тростникового сахара.

Когда, междоусобные войны феодалов прекратились в результате гибели побежденных, земли, которых были присоединены к владениям победителей, и когда сообщение по дорогам стало сравнительно безопасным, между отдельными городами и провинциями мало-помалу завязались торговые сношения. Расширение рынка повлекло за собой образование ремесленных центров. Так в городе Гонте, занимавшемся выделкой сукон преимущественно из английской шерсти, в XIV веке насчитывалось уже более полумиллиона жителей. Расширение торговли подорвало социальную организацию феодальных городов.

В это время цехи ремесленных мастеров в промышленно развитых городах обращаются в аристократические корпорации, доступ в которые для неродственников мастера является привилегией, даваемой за деньги, происхождение или в виде особой милости короля я лишь после долгого стажа, стоившего подмастерью очень дорога; ему приходилось платить за обучение ремеслу, за то, чтобы перейти в мастера, и, наконец, за право работать. Цехи исключали из числа своих членов большое количество ремесленников, работавших не самостоятельно, а в мастерских цеховых мастеров. Сначала у них была надежда самим сделаться мастерами и открыть мастерскую, но по мере того, как развивалась промышленность и торговля, надежда эта становилась для них все более неосуществимой. Исключенные из цехов, в борьбе с мастерами, под началом которых они работали, подмастерья объединяются и организуют обширные национальные и даже интернациональные корпорации подмастерьев, тогда как цехи мастеров остаются местными учреждениями.

Цеховые мастера, разбогатевшие благодаря развитию производства, заключают союз с городскими патрициями против объединившихся подмастерьев, которых часто подстрекает в этой вражде феодальная знать, завидующая богатству цехов и муниципальной аристократии. Все средневековые города были театром кровавой борьбы этих классов.

Однако непрерывное расширение рынка и связанное с ним развитие торговли кладут конец этой борьбе классов последней эпохи феодализма, разрушая цехи мастеров и изменяя способ производства; с одной стороны, мелкое производство, разбросанное по всей стране, централизуется; с другой стороны, отрасли промышленности, сосредоточенные в одном городе или в одной провинции, децентрализуются. Прежний ремесленник превращается в одностороннего рабочего мануфактуры.

Открытие дороги в Индию вокруг мыса Доброй Надежды и открытие Америки в конце XV века, наводнив Европу мексиканским, перуанским золотом и создав заокеанскую торговлю, обесценило земельную собственность, дав решительный толчок капиталистическому производству, которое развивалось в прибрежных городах Средиземного моря, в Голландии и в ганзейских городах. Наступила эра новой классовой борьбы и новых революций *.

Вновь открытые страны подверглись грабежу и сделались рынком для промышленных и даже земледельческих продуктов Европы; в Америку посылали хлеб, вино, сыр и т. д. Открытие колониального рынка и ввоз американского золота сказались на промышленности. Новью люди, не принадлежавшие обыкновенно ни к какой корпорации, разбогатевшие торговлей и желавшие использовать свои капиталы, бросились в производство, от которого они ожидали крупного барыша. Однако для этого надо было нарушить корпоративные уставы, регламентировавшие способы производства, количество изготовляемых продуктов и число рабочих на предприятия. Поэтому свои мастерские, которые сначала отличались от других лишь своими размерами, они не могли устраивать в городах; они перешли в деревни, в предместья и новые приморские городки, где не было ни городских патрициев, ни цеховой организации. Свои мануфактуры, которые должны были разорить цеховых мастеров и произвести переворот в мелкой ремесленной промышленности, они основали не в Паргоке и Лондоне, а вне их черты, в Сент-Антуанском предместье, в Вестминстере и Саутварке*.

Во главе этой промышленной революция стояли не цеховые мастера, закостенелые в рутине и связанные цеховыми уставами, а купцы или новые люди, субсидируемые купцами. Также и в наше время железные дороги строятся и управляются не хозяевами компаний дилижансов, а финансистами.

Нападая на корпоративную организацию и выступая против привилегий цеховых мастеров, мануфактура не могла не нанести ущерба ремесленникам, хотя казалось, что она для них выгодна, так как давала больше работы, причем более постоянной, и более высокий заработок. Мануфактура породила разделение труда, которое увеличивает производительность, но сводит к минимуму техническое умение ремесленника. Все отдельные действия ремесла расчленились и отделились друг от друга. Например, производство булавки разделилось на 20 операций, которые все были поручены разным рабочим. Ремесленник, который знал прежде все процессы своего ремесла, исполнял их по очереди и создавал вещь, в которой отражалась его творческая индивидуальность, был низведен до степени односторонне развитого рабочего, обреченного всю жизнь исполнять машинально одно и то же действие. Его индивидуальность также уничтожена; теперь уже ему нужно несколько товарищей, чтобы исполнить то дело, которое он осуществлял прежде один. Он теряет свою независимость, так как уже не может работать иначе, как в хозяйской мастерской и при условии, что другие рабочие работают вместе с ним; он является рабочим органом коллектива, необходимым для производства. Так производство из индивидуального, сделалось коллективным.

Разрушение индивидуального производства мануфактурой отражается на сельском населении и на земледелии. Отдельные мелкие ремесленники жили в деревне или в маленьких городках, обычно имели свой дом или небольшой участок земли и делили свое время между сельским хозяйством и ремеслом. Мануфактура отрывает их от сельского хозяйства, лишая их возможности работать на своем поле или у соседних крупных землевладельцев. Она сосредоточивает их в городах, которые, ломая, свои укрепленные ограды, занимают соседние поля. С XVIIL века начинается бегство из деревень, на которое так горько жалуются землевладельцы. Отнимая рабочие руки у земледелия, мануфактура в то же время требует большого числа сельских продуктов для прокормления нового городского населения.

В начале коллективистского периода города не существовало даже там, где жил военный вождь, облеченный королевской властью. Индусские князья, путешествовали в сопровождении отряда воинов и разных ремесленников; то место, где они останавливались, становилось на время городом: жили они податью и данью с соседних деревень.

Франкские короли VI века жили сами и размещали свой двор в громадных фермах; вокруг королевского жилища группировались помещения чиновников двора и предводителей племен. Остальные дома, меньшего размера, занимали семьи всяких ремесленников, от золотых дел мастеров и Оружейников до ткачей и кожевников, от специалистов по вышиванию шелком и канителью до людей, занимающихся самой грубой выработкой шерсти и льна. Кроме этих зданий, в королевском поселке были и хозяйственные постройки: амбары, хлева, саран и загоны*.

*Augustin Thierry, Récits des temps merovingiens.

Отсутствие дорог и трудность сообщения препятствовали слишком большому скоплению людей в одном месте: их было бы невозможно прокормить.

Средневековые города могли рассчитывать на подвоз провианта лишь из соседних сел и поэтому число их жителей было волей-неволей ограничено**. Пока дорог было мало, да и те небезопасны, что делало трудной или даже невозможной всякую торговлю между городами, никто и не думал стеснять вывоз земледельческих продуктов. Но как только пути сообщения усовершенствовались, как только стали перевозить зерно с одного места на другое, каждый город, каждая провинция стали принимать меры, чтобы воспретить вывоз хлеба и предупредить захват его. Все европейские города издали указы, требующие, чтобы продажа хлеба производилась на рыночной площади и в определенные часы; теми же указами определялись максимальные цены и количество зерна, которое можно было купить. Владельцам хлеба под страхом конфискации запрещалось держать его более двух лет в амбарах; запрещалось также покупать зерно на корню или в амбаре***.

Вследствие роста городов и трудности доставки провианта извне каждый неурожайный год вел за собой голодание или же настоящий голод. Главной заботой городских властей стало предупреждение голода. Они устраивали запасные склады, куда в предвидении неурожая ссыпали столько хлеба, чтобы хватило на 6 месяцев или на год; следили за тем, чтобы каждый год достаточно земли было засеяно зерном, и ограничивали другие культуры. Эдикт 1577 года пытается ограничить все расширяющиеся во Франции насаждения винограда, указывая, чтобы на каждый участок вновь посаженного виноградника приходилось вдвое больше хлеба.

Чтобы удовлетворить потребности растущего городского населения, земледелие должно было развиваться. В XVI и XVII веках были распаханы новые земли, расчищены леса, осушены болота и расширены поля пшеницы. При хороших урожаях стало столько хлеба, что цена его перестала оправдывать издержки производства; пришлось искать новых рынков; тогда был разрешен вывоз хлеба в другие провинции и даже в Англию и колонии. Но это право давалось лишь временно: как только зерно достигало известной цены в определенной местности, вывоз запрещался. За четырнадцать лет, с 1669 по 1683 год, экспорт разрешался во Франции 9 раз, а воспрещался 5 раз. Эти постоянные указы были ее в состоянии предупредить местные голодовки; часто они им даже способствовали, запрещая вывоз хлеба из урожайных провинций, так как города, которым грозил голод, захватывали зерно, которое провозилось по их земле, или совершенно воспрещали его провоз, если боялась конкуренции. Кольбер принужден был даже применить силу, чтобы заставить бордосский парламент пропустить 2500 мешков зерна в Париж.

Поэтому часто случалось, что город страдал от недостатка хлеба, даже когда за 20 миль от него урожай был очень хорош. Обращению других сельскохозяйственных товаров — вина, шерсти и т. д. ставились такие же препятствия. Чтобы облегчить продажу местных вин, Бордо и Марсель не пропускали к морю вина из других провинций*.

Последние королевские министры старались доказать бесполезность и опасность этих запретов и снимали их на время, но были постоянно принуждены их восстанавливать. Нужна была революция, чтобы уничтожить монополию, чтобы лишить крестьян тех вековых прав, которые связывали земельную собственность, мешая развитию современного земледелия, и чтобы отменить привилегии цехов, которые стесняли прогресс мануфактурной промышленности. Корпорации, препятствовавшие устройству мануфактур в городах, особенно боялись всяких нововведений; они воспрещали всякое усовершенствование и введение новых способов производства, чтобы не нарушить равенства между цеховыми мастерами, что неминуемо бы случилось, раз один из них обладал бы преимуществом, которого лишены другие. Арган (Argand), изобретатель лампы с двойной тягой, усиливавшей втрое свет масляных ламп, был в XVIII веке привлечен к ответственности в парижском парламенте цехом жестянщиков, которые требовали исключительного права на производство ламп. Продажа набивных тканей была разрешена лишь благодаря заступничеству Марии Антуанетты я знаменитых королевских куртизанок, мадам Помпадур и дю-Варри. Торговые палаты Руана, Лиона, Тура и Амьена энергично протестовали против этого разрешения, предсказывая падение промышленности и катастрофу для всей Франции.

Революция 1789 г. освободила сельское хозяйство, торговлю и промышленность от феодальных пут, стеснявших их прогресс, я тогда буржуазная собственность подучила полную свободу для своего развития.

Восемнадцатый век с увлечением занялся земледелием, которое во Франции стояло на очень низкой ступени развития. “Грустный, но несомненный факт, что прогресс земледелия со времен римлян шел чрезвычайно медленно”, писал один агроном накануне революции*. Приходилось изучать и комментировать латинских авторов, как самых сведущих в этом вопросе. Как и в наши дни, подражали Англии, ввозили хорошие породы рогатого скота и кормовые травы, вводили картофель, который был известен в Европе уже более ста лет**. производили лабораторные исследования***, делали опыты в больших размерах, распространяли агрономическое образование в городах и деревнях, основывали общества, конкурсы, земледельческие премии; изобретали новые земледельческие орудия и улучшали старые****; пробовали механическую сеялку, борону с железными зубьями и т. д.

*Gilbert, Recherches sur les prairies artificielles; Mémoirs de la Société royale d'agriculture de Paris, tome II; 1788. (Мемуары земледельческого королевского общества в Париже, том. II, 1788.)

****“Соха, применяемая на юге, это почти тот же инструмент, который описан у Варгилия (Георгики, I книга, около 37—30 до н. э.). Она довольно хорошо разрезает землю, по не переворачивает пласты. Чтобы посеять пшеницу, надо ею пройти до девяти раз, потому что она не входит глубже 12 сантиметров” (Paris, Economie rurale de 1'arrondissement de Tarascon; Société d'agriculture de la Seine, 1811).

“Землю пашут так же, как это, по-видимому, делала в глубокой древности. Современная соха, благодаря своей простоте, является главным препятствием новому плугу. Самый невежественный пахарь ее делает, оснащает и запрягает, тратясь только на лемех” (Farnaud, Économie rurale du departement des Hautes-Alpes; Soc. d'agr:,1811)

Увлечение земледелием в этот чудесный век, который перевернул вверх дном промышленность, идеи и науку, было безгранично; энциклопедисты уверяли, что посадить дерево — значит сделать доброе дело.

Этот юношеский пыл доказывает, насколько люди XVIII века понимали, что необходимо разрешить, под угрозой смерти, земельный, вопрос, который все обострялся из-за увеличения фабричного населения. Оно периодически страдало от голода, устраивало грозные бунты, которые подготовляли народ к революции, обусловленной экономическими причинами. Такую же революцию философы и экономисты производили в просвещенных умах буржуазии.

Но все усилия преобразовать земледелие разбивались о непреоборимое препятствие, заключавшееся в раздробленности культур и земель и в сервитутных правах крестьян. Поля крестьян были разделены и переделены до мельчайших размеров последовательными дележами наследств*. Те же земли, которыми владели дворяне и буржуа, хотя и занимали большие пространства, но были разделены на мелкие фермы, что, с точки зрения обработкам земли, равняло их с мелкими владениями: как и в средние века, на землях помещиков господствовало то же крестьянское хозяйство, с трехпольным севооборотом, даром и правом пастьбы на полях после жатвы. Мелкая собственность, которую в реакционных целях восхваляют буржуазные политики, рутинна и не способна к прогрессу ввиду отсутствия знаний и денежных средств у ее владельцев и малых размеров-полей. Везде, где существует мелкая собственность, применимо замечание Леопольда Делили: “Важно то, — говорит он в предисловии к “Истории земледельческих классов средних веков”, — что наше земледелие за восемь столетий, с X по XIX век, не двинулось вперед. Современные землепашцы следуют тем же приемам, которые были описаны в монастырских грамотах, так что, появись какой-нибудь крестьянин XIII века в любой из наших маленьких ферм, ему нечему было бы удивляться”.

*“Распределение земель очень несовершенно”, — говорит Нефшато. — “Одна территория или округ, если в нем 500 гектаров, состоит из пяти или шести сот частей, которыми владеют 50 — 60 отдельных лиц... Благодаря раздроблению и последовательным разделам поля получили самую неудобную форму: есть собственники, владеющие 20 отдельными полосами (hates) (hate имеет 4—5 метров ширины и неопределенную длину). Это дробление происходит, если не исключительно, то главным образом от дележа наследства между братьями и сестрами. Эта причина, действуя уж много столетий, приносит бесконечно много зла” (Voyage agronomique dans la sénatorerie de Dijon;. 1806).

Главным препятствием к введению новых способов земледелия являлся старый обычай, запрещающий владельцам огораживать свои поля после снятия урожая; не желая отдавать свои труды на сведенье общинному скоту, никто не вводил нового севооборота и новых культур. Еще до революции пытались уничтожить этот обычай. В 1777 году Неккер добился королевского указа, по которому разрешалось землевладельцам и арендаторам Булонской провинции огораживать свои луга, несмотря на обычай, который позволял огораживать лишь пятую часть владений, пользование же паром и лугами разрешал всем. 23 нюня 1785 года было издано распоряжение парижского парламента, которым этот обычай отменялся для некоторых подчиненных ему приходов; в Пикардии, Нормандии и некоторых других местностях был также уничтожен этот обычай.

Революция разом закончила так робко начатое дело. Уничтожение без всякой компенсации этого векового права и раздел общинных земель нанесли страшный удар мелкой собственности и ее способу обработки: оно лишило крестьян возможности иметь скот, который их кормил, одевал и доставлял удобрение. Немедленно же началась земельная революция: исчезают леса, высыхают столь многочисленные прежде болота и пруды, распахивается целина, засеваются искусственные луга, увеличивается площадь виноградников и зерновых культур, вводятся новые культуры; продукты начинают быстрее обращаться и во множестве доставляются в промышленные города*.

Это движение оказалось настолько широким, что недороды, так часто повторявшиеся до и во время революции, сделались более редкими и менее сильными, а земледельцы стали думать уже не о том, как бы удовлетворить требования, а о том, как бы найти потребителей для своей увеличившейся продукции. С этих пор начинаются их бесконечные жалобы на понижение цен, которые они стараются поддержать таможенными тарифами. Стоимость недвижимости поднимается, а дворяне обогащаются благодаря революции, которая освободила их от устаревших привилегий, вредных для них самих как земельных собственников.

Современное земледелие требует теперь только все больших и больших рынков, чтобы полностью развернуть нее свои удивительные возможности производства; эти рынки доставляются железными дорогами и капиталистической промышленностью. Крупная фабричная промышленностъ смело может принимать сельское население и наполнять города тысячами и сотнями тысяч пролетариев: капиталистическое земледелие в состоянии всех их прокормить и удовлетворить их потребности.

Это поразительное развитие имеет свою очень важную оборотную сторону. Рубка лесов, которые бесконтрольно были предоставлены слепой жадности буржуазных собственников, оголила горы и превратила благодатные реки в источники разрушения. Беспрерывный севооборот не позволяет земле отдохнуть и восстановить свое плодородие. Уже Вобан указывал в своей “Dime royale” (“Королевская десятина”) на вывоз сельских продуктов в город, как на причину обеднения почвы, и действительно, благодаря этому вывозу нарушается круговорот веществ, который совершался, когда производитель и потребитель, живя на лоне природы, отдавали земле все, что у нее брали: Земля, плодовитая мать всего сущего, стала истощаться. В цивилизованных странах она дает урожай, если ее удобряют гуано, за которым надо ехать в Америку, или химическими удобрениями искусственного приготовления. Англия — первая страна, применившая в широком масштабе интенсивное земледелие, первая же почувствовала его страшные последствия. Начиная с 1830 года, английские земледельцы приезжали на юг Франции отвоевывать у провансальских земледельцев выжимки и жмыхи маслобоен Марселя и Экса; они даже брали с нолей сражений во времена республики и империи землю, удобренную трупами солдат. Они также первыми стали пользоваться в больших количествах искусственным удобрением и заменили слабый человеческий труд машинным. Но удобрение, семена улучшенных растений, машины, скот и все приемы современного земледелия требуют капиталов и немалых.

По расчету, английский фермер должен иметь в среднем оборотного капитала от 1000 до 1500 франков на гектар, чтобы хорошо обработать землю. Земледелие теперь сделалось капиталистической индустрией.

Но чтобы видеть настоящий расцвет капиталистического земледелия, financial farming, как говорят янки, надо поехать в Америку.

Финансисты устраивают земледельческое предприятие так же, как учреждают металлургический завод или механическую ткацкую; вместо того, чтобы производить машины или хлопчатобумажные ткани, фабрикуют хлеб, фрукты и мясо. В 1857 году Л. де Лавернь приводил в пример одну ферму из Уазы, где сеялось 500 гектаров свеклы, собиралось по 3000 гектолитров пшеницы; в другой же — у Па-де-Кале сеяли 1000 гектаров свеклы и выкармливали 1000 голов крупного скота. “В Англии нет более крупного предприятия”, — с гордостью заявлял он*. Но как малы европейские колоссальные фермы по сравнению с bonanza farms Нового Света!

* Léonce de Lavergne, L’Agriculture et la Population, 1857.

С 1874 г. американский земледелец М. О. Делримпль (М. О. Dalrymple), который одно время был всемирной известностью, управляет в одной финансовой компании шестью фермами, составляющими 30 000 гектаров. Он их разделил на части по 800 гектаров, в свою очередь подразделенных на участки в 267 гектаров, которые телеграфом соединены с центральной администрацией. Все 30 000 гектаров обрабатываются армией в 600 поденщиков, организованных на военный лад; в страдную пору администрация дополнительно нанимает еще 500 или 600 рабочих, которых она распределяет по участкам. Как только кончаются осенние работы, людей распускают, за исключением бригадиров и десяти человек на участок. На некоторых фермах Дакоты и Миннесоты лошади и мулы зимуют не там, где работают; как только жнивье вспахано, их посылают стадами в 100 — 200 пар на юг, за одну, полторы тысячи километров, откуда они возвращаются только весной.

Механики верхом едут следом за работающим плугом, сеялкой или жаткой; при малейшей неисправности они в одну минуту уж возле машины, чтобы ее исправить и снова пустить в ход. Хлеб перевозится к молотилкам, которые работают день и ночь; топятся они соломой, которую бросают в печь сквозь толевые трубы. В Калифорнии “великан обрезыватель” (the giant header), в который запряжено от четырех до восьми лошадей, скашивает одним движением своих колеблющихся лезвий от 16 до 28 квадратных футов на два дюйма от основания головки, вертящиеся крылья собирают колосья и кладут их на повозку, где они и молотятся, а зерно ссыпается в мешки. Оставшаяся на жнивье солома сжигается*.

Зерно, автоматически смолоченное, провеянное, свешанное и насыпанное в мешки, отправляется на железную дорогу, которая идет вдоль ферм Делримпля, а оттуда на Дюлюс или на Буффало. Каждый год это хозяйство увеличивает посевы на 2000 гектаров; в 1880 году оно занимало уже 18 000 гектаров.

Отнимая у крестьян общинные имущества и уничтожая права, европейская буржуазия в то же время обложила их данью, отдала во власть ростовщиков, которые обратили их лишь в номинальных владельцев, и подвергла конкуренции крупных собственников и фермеров Америки и Индии. Эти и другие причины ускорили экспроприацию мелкого земледельца и его превращение в пролетария. Находящееся в руках финансистов сельское хозяйство Америки создало особый сельскохозяйственный пролетариат.

Огромная масса рабочих земледельческих штатов Северной Америки состоит из пролетариев, не имеющих ни пяди земли, ни глинобитной хижины; даже кровать, на которой они спят, и ложка, которой они едят, принадлежат не им; они осуществляют идеал человека-животного, лишенного всякой частной собственности; кроме того, что они непосредственно потребляют в виде пищи и одежды, они не имеют ничего. У них нет постоянного жилища в полях, потому что после жатвы они уходят в город. Управляющие “финансовыми фермами” набирают их повсюду, — в деревнях и городах, с помощью приказчиков и их помощников составляют целую организацию, которую и отправляют на место работ. Рабочим дают помещение, кормят их, стирают их белье, лечат и выдают жалованье помесячно. Из них составляются настоящие земледельческие батальоны, повинующиеся военной дисциплине; в известный час они встают, едят, работают и ложатся спать. В будние дни они не могут доставать спиртных напитков; только в воскресенье им разрешается идти в кабак в соседнее село. После осенних работ их распускают, оставляя на зиму на ферме лишь несколько человек для присмотра за скотом и орудиями. Рабочие возвращаются в город и берутся за всякую работу, какую найдут.

Преобразования в земельной собственности, в способах обработки и в составе сельского населения были вызваны изменениями, происходившими в промышленной и финансовой собственности. Чтобы доставить промышленности людей и деньги, необходимые для ее фабрик и грандиозных работ (железные дороги, горные туннели, заводы), сравнить с которыми можно только колоссальные сооружения эпохи первобытного коммунизма, деревня должна была опустеть и опустошить тайники, где были спрятаны крестьянские сбережения. Люди попали в промышленные города, а деньги в несгораемые шкафы финансистов.

В прежние времена все граждане, за исключением ничтожного меньшинства дворян, военных, священников и ро-месленников, кормились тем, что сами добывали от земли. В капиталистическом же обществе все большая масса граждан отрывается от сельскохозяйственного труда и исключительно занимается промышленностью и торговлей. Существуют же все эти люди за счет труда земледельческого населения. Такое положение чревато революциями.

Масса людей, не занимающихся сельскохозяйственным трудом, так велика, что сельское хозяйство цивилизованных стран должно двигаться вперед революционными темпами; но, несмотря на его ускоренный и постоянный прогресс, оно, как и мелкое хозяйство средних веков, становится неспособным прокормить промышленное население, потому что оно слишком быстро увеличивается, а финансисты и фабриканты, отняв у земли людей, захватывают и самую землю, приспосабливая ее для охоты и развлечений.

Задача, которую ставила в XVIII веке мануфактурная промышленность, снова ставится в XIX веке крупной машинной промышленностью.

В начале этого века земледелие ее разрешило путем увеличения запашки и коренного изменения способов обработки. В XIX же веке она решается только постоянным уменьшением ежедневного питания рабочего класса, осужденного на потребление минимального количества пищи, покрытием дефицитов местного земледелия посредством ввоза хлеба из России, Америки, Австралии и Индии, созданием международной торговли сельскими продуктами. Франция ввозит более ¹/₅ хлеба, который она потребляет; Англия же, самая промышленная страна в мире, должна привозить из других стран больше половины необходимых ей средств существования*.

В XVIII веке земельная собственность выгадала от промышленной революции; в XIX — она от нее страдает. Международная торговля сельскими продуктами привела к борьбе целинных земель новых стран с истощенными землями стран цивилизованных, плодородие которых восстанавливается лишь обильным удобрением и усиленным трудом. Эта конкуренция ввергает европейскую земельную собственность в постоянный кризис, выходом из которого является лишь социализация земли.

Средневековый город представлял собою экономическую единицу; в нем находились все ремесленные цехи, удовлетворявшие нужды жителей. Торговля между городами носила случайный характер и ограничивалась незначительным количеством предметов, обычно предметами роскоши. Капиталистическое производство, достигнув известного уровня развития, разрушило эту экономическую независимость; оно разделило ремесла, обособило их, поместило их по одному или по нескольку в отдельные, удобные для их процветания местности. Ни один город, ни даже целая провинция не может уже взяться за производство всех предметов, нужных жителям; они ограничиваются производством некоторых товаров; те же товары, которые больше в нем не производятся, доставляются все расширяющейся торговлей. Шелковые мастерские, которые старались распространить по всей Франции, в конце прошлого века сосредоточились почти исключительно в Лионе и его окрестностях; с того времени, как стали мешать шелк с хлопком, они приближаются к центрам хлопчатобумажного производства. В одних местностях сосредоточивается производство льняной и шерстяной пряжи, которое прежде было распространено по всем городам и селам; в других местностях сосредоточивается производство железа, зерна, выделка кож, сапожное мастерство и т. д.

Место прежних общинных экономических единиц занимают другие. Прежние единицы были сложными в том смысле, что они составлялись из суммы всех нужных жителям города ремесел; современные же единицы простые в том смысле, что это одна промышленность с ее дополнениями: здесь хлопок, там жзлезо, каменный уголь, сахар, кожи, и т. д. Капиталистическая страна, как, например, Франция, уже делится не на автономные провинции по их географическому положению и историческим: традициям, а на простые экономические единицы: хлопчатобумажные, винодельческие районы, зерновые, свеклосеющие области; угольные, металлургические и другие центры.

Все эти города связаны между собой взаимными нуждами, причем ни один из этих промышленных центров не может, как средневековые города, жить ни одного месяца, ни даже недели без подвоза из других .мест. Если, например, Руан ткет хлопчатобумажные ткани на всю Францию, то он получает шелк из Лиона, железо из Монлюсона, хлеб из Боса, скот с севера, уголь из Па-де-Кале, растительное масло из Марселя, вина из Эро и т. д. Капиталистическая страна — это гигантская мастерская: каждая отрасль общественного производства сосредоточена в отдельных местностях, находящихся друг от друга на больших расстояниях, но тесно связанных взаимными нуждами. Политическая автономия средневековых городов,— следствие их экономической независимости, не может уже больше существовать. Разделение труда между отдельными центрами, связанными экономическими нуждами и торговыми отношениями, служит базой политического единства нации.

Капиталистическое производство, которое уничтожило местную и провинциальную единицу ремесленного производства, готово теперь разрушить и свое детище — национальную единицу и заменить ее более широкой международной единицей.

Англия, первая страна, заменившая ручной труд механическим, желала превратить другие страны в исключительно земледельческие, чтобы они доставляли ей продовольствие и сырье, которое бы она одна обрабатывала. Ланкашир должен был ткать весь хлопок, производимый Индией и Соединенными Штатами*. Но эта преждевременная попытка международной промышленной монополизации не удалась. Теперь Америка производит хлопчатобумажные ткани в количестве, превышающем свои потребности, а индийские бумагопрядильные и ткацкие мастерские, разоренные Англией, стали прясть и ткать механическим способом. В 1870 году ее фабрики обрабатывали 87 000 кип хлопка, а в действии было 338 000 веретен; в 1884 году было уже 555 000 кип и 1 700 000 веретен**.

Тогда начнется та эмиграция китайцев в западные страны, о которой на заседании 5 мая 1880 года в “Société des économistes” с вожделением говорилось, что она “понизит жалованье и претензии европейских рабочих”. Но она приведет к результату, которого экономисты не предусмотрели: она ускорит социальную революцию.

Индия — это колыбель хлопчатобумажной промышленности: коленкор привозили сначала из Калькутты; кисея доставлялась в Европу только через Мосул. 13 более или менее близком будущем индийские хлопчатобумажные ткани, изготовляющиеся вблизи районов выращивания хлопка, снова заполнят еврбпейские рынки и в свою очередь разорят Ланкашир и хлопчатобумажные центры континента. Уже не Манчестер и Руан станут вывозить ткани в Азию и Африку, а Индия, Япония, Китай и Соединенные Штаты. Один американский фабрикант, предвидя судьбу английских фабрикантов, милостиво советовал им перевезти свои машины в Луизиану, где можно без издержек перевозки ткать хлопок.

На наших глазах совершается всемирное перемещение промышленности; фабрики приближаются к центрам производства потребляемого ими сырья.

Но Соединенные Штаты и Индия еще прежде, чем сделаться международными промышленными центрами, уже держали Европу в зависимости. В 1861—1865 годах, когда во время войны Севера и Юга⁹⁶ прекратилось производство хлопка в рабовладельческих штатах, рабочие хлопчатобумажных фабрик во Франции и в Англии оказались выброшенными на улицу, в Египте же культура “золотого растения” — хлопка поднялась до пределов возможного; феллахи⁹⁷ обеднели, а египетские финансы попали в руки Ротшильдов и акул международного финансового мира.

Производство хлеба также стремится сосредоточиться в некоторых местностях земного шара. Теперь Америка и Индия производят часть нужного Англии хлеба, тогда как в XVIII веке в ней его производилось более, чем достаточно. Цивилизованные нации в настоящее время зависят одна от другой и от полуцивилизованных стран в отношении сырья, продовольствия и рынков сбыта. Эта возрастающая экономическая зависимость друг от друга в будущем послужит основой для политического единства человечества.

Торговля предшествует и следует за производством в его развитии. Если в средние века торговля между городами производилась только в дни ярмарок, когда продавали и закупали на целый год, то со времен крестовых походов, которые установили связь менаду Востоком и Западом, торговля уже получила международный характер. Однако трудности и опасности путешествия делали возможной только торговлю небольшим числом предметов роскоши. Открытие Америки значительно увеличило число предметов торговли, о чем позаботились купцы.

Как раньше было уже сказано, именно купцы устраивали мануфактуры и положили начало перевороту в цеховой промышленности.

Национальная торговля расширялась по мере того, как города, ограничиваясь производством некоторого количества предметов потребления, стали нуждаться все более и более в других предметах. Как только капиталистическому производству понадобились другие страны, чтобы получать сырье, сбывать свои продукты и прокармливать рабочий класс, тотчас же международная торговля развилась с необычайной быстротой. Купец, влияние которого в цеховом производстве было незначительно, приобретает благодаря торговле в капиталистическом производстве такую власть, которая дает ему возможность господства над промышленностью.

* * *

Капиталистическое производство могло пойти вперед, от дезорганизованности местных и областных единиц к образованию национальных политических единиц, лишь создавая такие промышленные организмы, которые могли быть созданы только посредством местной централизации производства и посредством расчленения процесса производства. Так, мануфактурное производство, скапливая в мастерских ремесленников и орудия производства, вводило в этих мастерских разделение труда, которое разлагало орудие и рабочего и осуждало их на исполнение лишь одной специальной операции. Инструменты ремесленника просты и малочисленны, инструменты же мануфактурной промышленности многочисленны и сложны. По мере того, как ремесленник становится односторонним рабочим, способным выполнять лишь одну операцию, и орудие его труда также становится односторонним: например, в некоторых мануфактурах существует много молотов разного веса и величины, причем каждый приспособлен к выполнению только одной определенной операции.

Механическая промышленность уничтожает дело мануфактуры: она вырывает инструменты из рук одностороннего рабочего и присоединяет их к стальному и чугунному остову, который является, так сказать, скелетом машины, органами которой являются инструменты. Машина — это механический синтез.

Но капиталистическое производство образует и другой синтез.

В домашнем производстве есть известное экономическое единство: семья обрабатывает сырой материал (лен, коноплю, шерсть и: т. д.), который она сама производит. Но это единство быстро исчезает, так как уже в общинных селах некоторые виды труда становятся исключительным занятием лиц, которые передают профессию тележника, кузнеца или ткача из поколения в поколение, и уже не отдельная семья представляет собой экономическую единицу, а все село. С развитием торговли и производства эти индивидуализированные виды труда превращаются в специальности, которыми занимаются ремесленники, объединенные в корпорации.

Капиталистическое производство и начинается на основе этой индивидуализации ремесел: оно создает ткацкие, прядильные, чесальные, каретные, столярные и др. мастерские, а в них уже переворот совершают разделение труда и машины. Но и эти мастерские в конце концов становятся громадными фабриками, где производится только какой-нибудь один процесс производства: в прядильных — прядут, в ткацких — ткут, в чесальных — чешут и т.д. Эти специализированные фабрики скапливаются в одном месте и делаются дополнениями одной из них. Чесальни, красильни, мастерские по набивке тканей объединяются вокруг механической ткацкой или прядильня. Так, под надзором той же капиталистической администрации сырой материал проходит все превращения. Объединяются не только дополняющие друг друга процессы, как чесанье, тканье, пряденье и набивка, но и совсем разные производства. Промышленная централизация, конечно, не обязательно происходит в одном месте. Иногда фабрики, объединенные одним капиталом, находятся в разных районах или странах, далеко друг от друга.

Национальные банки, такие как Французский банк и Английский банк, являются как раз образцами этих сложных промышленных организмов, органы которых распространены по всей территории. Каждый национальный банк имеет бумажную фабрику для производства бумаги, из которой делаются его билеты, граверные и печатные мастерские для отпечатки их, фотографические увеличительные аппараты, чтобы обнаруживать фальсификации, и т. д.; он учреждает сотни филиалов в разных коммерческих и промышленных центрах, завязывает сношения с городскими и деревенскими банкирами и иностранными национальными банками. Центральный банк становится сердцем финансовой системы страны; а эта Система так хитро организована, что ее пульс, т. е. повышение или понижение учета (escompte) отзывается даже в глуши деревень и влияет на денежное обращение других стран.

Газета лондонского Сити “Таймс” является таким же поразительным промышленным организмом, только в другом роде: у нее легион корреспондентов, рассеянных то всему свету; со всеми главными столицами континента она соединена телеграфом; она сама изготовляет бумагу, отливает шрифт, содержит механиков для ремонта машин в цехах; она набирает, отливает, печатает свои 16 громадных страниц и рассылает их подписчикам; ей недостает только полей альфы в Африке, чтобы собирать материал, нужный для производства бумаги; но и это со временем придет.

Наступит и тот день, когда хлопчатобумажные фабриканты из Соединенных Штатов и Индии присоединят к своим фабрикам хлопковые плантации и швейные мастерские: ведь открыли же в Лондоне шотландские промышленники магазины готового платья, где они продают в виде костюмов шерстяные ткани, которые у них прошли вес стадии производства.

Капиталистическое производство стремится понемногу к восстановлению экономического единства по образцу домашнего производства; прежде одна и та же крестьянская семья и производила сырой материал и перерабатывала его; теперь одна я та же капиталистическая администрация возьмет на себя и производство сырья, и его полную промышленную обработку, и его продажу населению.

Розничная торговля идет по тому же пути. Прежняя лавка, где продавался лишь однородный товар, уступает место универсальному магазину, где имеются самые разнообразные предметы. В Лондоне есть магазины, где продается все необходимое в смысле одежды, питания, лечения и обстановки. Это настоящие коммерческие синтезы. Но эти Лувры и Бонмарше* (Louvres et Bon-Marché) воспроизводят только в гигантских размерах деревенские бакалейные лавки, где, наряду с сахаром, кофе и свечами покупатель находит галантерею, ножи, башмаки и другие полезные предметы; иногда при этих же маленьких Луврах есть и постоялый двор, с продажей напитков, табака и газеты “Petit Journal”. Несмотря на их маленький размер, они даже полнее парижских универсальных магазинов, так как они вполне удовлетворяют духовные и материальные нужды своих клиентов.

Капиталистическое производство разделением труда уничтожило в мануфактуре рабочую единицу — ремесленника; потом оно воспроизвело ее на фабрике, где не человек, а железный рабочий — машина представляет собою новую рабочую единицу. Теперь же капиталистическое производство стремится создавать громадные производственные организмы, составленные из самых разнообразных и самых противоположных отраслей промышленности. Эти отдельные отрасли, являющиеся как бы физиологическими функциями упомянутых чудовищных производственных организмов, могут находиться друг от друга на огромных расстояниях, могут быть разделены политическими границами: и географическими препятствиями.

Эти международные чудовища пожирают тепло, свет, электричество и другие силы природы, так же как и мускульные и умственные силы человека.

Человечество XIX века втиснуто в эту экономическую форму.

В то время как промышленная собственность развивалась сначала в мануфактуру, потом в фабрику, менялась также и движимая форма собственности в виде золота и серебра. Оба эти металла вначале, даже когда они уже чеканились, носили вполне частный характер; владельцы копили их в тайниках и употребляли только как украшения. В Индии, и в других восточных странах это до сих пор одно из основных их употреблений. Они играли сначала очень маленькую роль при обмене продуктов, которые обменивались непосредственно. Поэтому феодальные короли, фабрикуя поддельную монету или меняя пробу и вес монет, не могли сильно вредить торговым сделкам своих подданных. Но как только начинается торговый период, золото и серебро становятся выразителями ценности, эталоном для всех товаров: тогда они приобретают право приносить маленький законный доход, или процент.

До тех пор отдача денег под проценты считалась такой бесчестной вещью, которую можно было себе позволить только по отношению к инородцам, чужим, которых еврейский бог отождествляет с врагами. Ростовщиков осуждали и папы и соборы*. Людей, которые занимались ростовщичеством, презирали и ненавидели. Их окружали со всех сторон опасности; они рисковали не только деньгами, но часто и жизнью. Собиратели золота и серебра — средневековые евреи, зная, какой опасности они подвергают свои драгоценные сокровища, не полагались на слово короля и выдавали деньги лишь под заклад казенных бриллиантов, драгоценных камней, дипломатических документов и тому подобных верных гарантий. Буржуазия реабилитировала отдачу под проценты и сделала из этого ремесла самое прибыльное и почетное занятие цивилизованного человека; ведь идеал буржуа — это жить на ренту.

Во все средние века евреи, презираемые народом и терзаемые дворянством, метались из огня в полымя: какой-нибудь нуждавшийся в деньгах князь, разорив и измучив евреев, прогонял их под религиозным предлогом; другой же князь только затем и принимал беглецов с сокровищами, чтобы их ограбить в свою очередь.

Но эти героя золота, презирая ненависть и оскорбления, лишь затем склоняли голову под градом нападок, чтобы подняться более могущественными и продолжать свое дело. Крестовые походы заставили феодальных сеньоров отовсюду собирать деньги, чтобы снарядить войска. Это движение облегчило освобождение городов и: концентрацию дворянских сил, но и сделало необходимыми евреев и купцов. Оно породило азиатскую торговлю, которая создала процветание прибрежных городов Средиземного моря и положила солидное основание для всяких финансовых операций, вынудив ввести: налоги и пошлины. Расширили же и укрепили власть финансистов открытие Америки, вывоз оттуда золота, ценных пород дерева, пряностей и т. д., и заокеанская торговля, благодаря которой господство на море от средиземноморских городов перешло к португальским, голландским, английским я французским.

Тот факт, что в 1522 году канцлер Дюпра (Duprat) положил основание государственному долгу, вечные проценты которого оплачивались ежегодно с помощью пошлины на продаваемый в Париже скот, указывает, какую важность приобрели откупщики казенных доходов.

Презренные евреи, которых в X веке били по щекам у церковных дверей в большие праздники, стали важными персонами, с которыми приходилось считаться. Впрочем с тех пор, как это ремесло перестало быть таким опасным, многие из христиан тоже занялись им.

Сюлли⁹⁸ и Кольбер⁹⁹ могли считать, что “огромные богатства, нажитые заведованием (казенными) доходами и частным ростовщичеством, пагубны для всех и особенно для дворянства, склонного променять честь на деньги” (Sully, Oeconomies royales). Они могли прибегать к судам, чтобы заставить откупщиков и ростовщиков вернуть награбленное. Однако им приходилось обращаться с осторожностью “с этим прежде неизвестным родом людей, которые взимали огромные проценты, занимаясь беспрерывной куплей и продажей ассигнаций, билетов, денежных распоряжений (rescriptions) казначеев, сборщиков податей и государственных откупщиков...” (Указ об учреждении судебной палаты от 1716 г.). Когда в 1599 году Сюлли позволил себе расторгнуть арендные договоры, в которых были заинтересованы итальянские банкиры Замет (Zamet), Руцелай (Ruccellaï) и Сципион Сардини (Scipion Sardini), которого народ прозвал “выжимателем денег”, то их союзник, тосканский герцог, послал своего брата Жана Медичи крейсировать с несколькими талерами у берегов Прованса. Людовик XIV мог гордо заявлять в своих мемуарах: “Все, что находится на территории нашего государства, что бы оно ни было, одинаково принадлежит нам... Деньги, которые лежат у нас в шкатулке, те, которые находятся в руках наших казначеев, и те, которые мы оставляем для обращения нашим народам, должны быть одинаково сохранены для нас”. Однако и он должен был соглашаться на условия откупщиков, когда нужны были деньги. Заем 1673 года остался не покрытым, несмотря на настойчивые обращения Кольбера к иностранным банкирам, потому что он был выпущен из расчета ¹/₁₈ (5,5%), а они требовали ¹/₁₄ (7,14%). Финансы становились могущественной социальной силой.

Привлекая к своим дворам крупных феодалов, вокруг которых прежде собирался свой двор вассалов, короли сломили силу сопротивления дворянства и отдали его в жертву откупщикам, которые ускорили его разорение. Фуке подкупил почти всех придворных сеньоров и собирался начать новую фронду, когда его остановили решительные действия Кольбера. С конца XVI века сеньоры стали обращаться к финансистам, желая “позолотить свои гербы”. Мадам де Севинье, которая так гордилась своим происхождением, предлагала своему кузену жениться на одной барышне, “хоть немного еврейской крови, но зато с миллионами благородного происхождения” (письмо от 3 октября 1675 г.). Ло¹⁰⁰ и его “миссисипийцы”, сведя с ума на ажиотаже дворянство, окончательно дискредитировали и разложили его. Все ранги смешались и под сенью финансов расцвело равенство. В горничных у одного разбогатевшего буржуа служили четыре знатных барышни, а конюхами четыре лакея благородного происхождения. Это было равенство в рабстве, единственное знакомое капиталистической буржуазии.

Расстройство, которое финансисты и их спекуляции внесли в общество XVIII века, дало возможность энциклопедистам¹⁰¹ (из которых некоторые — Гольбах, Гельвеций — были банкирами) нападать на дворянские привилегии, которые уже потеряли смысл своего существования. Вслед за экономической революцией явилась философская критика, за которой следовала политическая революция, и тут-то уже откупщики освободились от страха перед судом*.

Революция, освободив сельское хозяйство, промышленность и торговлю от феодальных и цеховых пут, мешавших их развитию, освободила также и финансы от того состояния неопределенности, в котором они пребывали при прежних королях, и открыла для них новое поле деятельности.

В 1522 году, выпуская бессрочную государственную 8-процентную ренту, канцлер Дюпра положил начало государственному долгу, который уже существовал в маленьких промышленных и торговых республиках — Венеции и Генуе. Но французские короли, пропитанные феодальными взглядами на отдачу денег под проценты, в трудные минуты уменьшали на четверть или наполовину требуемые проценты, на которые они раньше соглашались, а иногда и просто переставали платить.

Другие европейские монархи с такой же бесцеремонностью обращались с кредиторами государства. Эта аристократическая манера платить проценты мешала полному развитию современных финансов, которые основывают всю свою систему спекуляций на солидарности государственного кредита.

Одним из первых и самых революционных актов буржуазии в 1789 году было объявить священным государственный долг и поставить его выше всех политических революций и будущих переворотов.

Государственный долг в самом себе несет зародыш автоматического возрастания налогов... “Займы позволяют правительству покрывать чрезвычайные расходы таким образом, что налогоплательщик не чувствует сразу всей тяжести последних, но те же займы требуют, в конце концов, повышения налогов. С другой стороны, повышение налогов, вызванное последовательно заключаемыми займами, вынуждает правительство при каждом новом чрезвычайном расходе прибегать всё к новым и новым займам”*. “Государственный долг, — говорит также Маркс, — делается одним из самых сильных рычагов первоначального накопления. Словно прикосновением волшебного жезла он одаряет непроизводительные деньги производительной силой и превращает их таким образом в капитал, устраняя всякую надобность подвергать их опасностям и затруднениям, неразрывно связанным с помещением денег в промышленность и даже с частноростовщическими операциями. Государственные кредиторы в действительности не дают ничего, так как ссуженные ими суммы превращаются в государственные долговые свидетельства, легко обращающиеся, функционирующие в их руках совершенно так же, как и наличные деньги”**.

Ставя государственный долг на недосягаемую высоту, революция дала финансистам для помещения капитала такую гарантию, о которой никто прежде и не мечтал. Их обогащению помогла и продажа национальных земель. Пока народ, охваченный революционным энтузиазмом, шел защищать границы, буржуазные революционеры вроде Барраса, Фугас, Уврара, Одье, Перрего¹⁰² спокойненько собирали миллионы. Впрочем и роялисты не теряли возможности поживиться. Министр реставрации, барон Луи, участвовал не хуже самого активного члена Конвента в колоссальной распродаже земель в 1789 году. Войны же республики и империи, вызванные ими поставки и. займы удесятерили богатства этой шайки.

Династия Ротшильдов как раз и возникла в обстановке займов и несчастий 1815 года.

Революция и империя, дав финансистам новое широкое поле деятельности, отняли у них прежние источники доходов. Откуп налогов, табака, монополия на торговлю с Индией и с приморскими городами Востока и т.д. были уничтожены. Пришлось взяться за национальную промышленность и устроиться так, чтобы взимать дань с обращения товаров, завладев путями сообщения. В 1821—1822 гг. были основаны компании с капиталом в 128 миллионов для рытья каналов — Ронского, Бургундского, Четырех каналов и др. Государство, эта дойная корова финансистов, гарантировало 5,5—6% на затраченный капитал, а когда оказалось, что каналы — это убыточное предприятие, то в 1853 году государство их выкупило по баснословной цене. Железные дороги и большие заокеанские навигационные линии, которыми завладели финансисты, должны были им давать, как и средневековым баронам, возможность облагать сбором провозимые по дорогам товары. А раз они завладели путями сообщения, то в целях увеличения количества двигающихся по этим путям товаров они обязательно должны были стимулировать развитие машинного производства и международной торговли.

Но, чтобы строить на огромных расстояниях железные дороги, ускорить возникновение крупной машинной индустрии и заставить ее развиваться ускоренными темпами, капиталов, накопленных индивидуально, не хватало, особенно во Франции. Пришлось прибегнуть к объединению накопленных капиталов. Для финансистов открылась новая эра. Последователи Сен-Симона и Анфантена — великие представители современных финансов, основали “Банк Движимого Кредита” (Crédit Mobilier), это “пылающее горнило”, и противопоставили его Ротшильдам, которые со своим Французским банком — “холодным, погребом” — олицетворяли старые финансы, работавшие лишь на своих собственных капиталах.

“Движимый Кредит”, развитию которого способствовала новая система государственных займов маленькими суммами, которую министр бонапартист Бино (Bineau) называл “демократизацией рент”, явился одним из таких обществ, которые после февральского государственного переворота совершили финансовый переворот и показали с небывалой наглядностью, что “финансы — это чужие деньги”. Создали “Движимый Кредит”, “Земельный Кредит” и подобные им общества, народившиеся в первые годы второй империи, всякие Перейры, Фульды, герцоги Морни, де Гальера, де Муши и др. финансисты школы Сен-Симона, у которой они узнали силу объединения капиталов, и вообще всякие политические проходимцы, видевшие во власти лишь способ обогатиться.

Тогда мир узрел невиданное зрелище; в свое время король-солнце, Людовик XIV, был принужден угодничать пород евреем Самуилом Бернардом, чтобы иметь возможность сделать заем, а тут люди неизвестные, без роду, без племени, без состояния, без гарантий и без ответственности брали в долг от имени государства, выпуская государственные займы, на которые жадно подписывалась буржуазия. В несколько лет они извлекли на свет божий все золото и серебро, которое копили и берегли в шкатулках много поколений крестьян. Воскрешение Лазаря ничто перед этим чудом. Один “Движимый Кредит” в пятнадцать лет, с 1852 по 1867 г., накопил ипустил в оборот около 4 миллиардов; за 10 лет его директора удержали из проходящих через их руки сумм 8 248 445 франков только за расходы по управлению, не считая процентов и дивидендов на вышедшие в тираж (libérées) акции, которые они себе оставляли в виде премии изобретателя, и не считая доходов от перепродажи акций на бирже*. Гений современного финансового мира Эмиль Перейр, опьяненный сказочным успехом “Движимого Кредита”, задумал учредить “Omnium”, о котором мечтают все финансисты (отчет 1859 года). Этим Omnium'ом должна была быть мобилизация всей собственности — земельной, промышленной и торговой, выпуск под нее акций и затем превращение акций всех созданных таким образом обществ в акции “Движимого Кредита”. Но, не успев осуществить этот гигантский проект, “Движимый Кредит” сломал себе шею. Но впрочем первая часть мечтаний Перейра сейчас осуществляется, так как торговые и промышленные предприятия все больше превращаются в акционерные общества, а в Америке, в Австралии и в Индии основываются земледельческие предприятия на акциях.

* “Всякий директор, как посвященный во все тайны дела человек”, — говорит банкир Экар, — “играя месяц за месяцем, за 1853 г. мог выиграть на 1000 акций “Движимого Кредита” 1 622 000 франков”. (Histoire du Crédit Mobilier de 1852 à 1867.)

Финансы стремятся все поглотить, всем, завладеть; и ничто не будет в состоянии остановить их движение, тюка существует капиталистическое производство, пока не будет сожжена книга государственного долга — эта библия буржуазии.

Финансы, возникшие из государственного долга, являются одним из необходимых условий существования капиталистического производства. Во всяком обществе с высокоразвитой капиталистической цивилизацией промышленные и сельскохозяйственные предприятия принимают такие размеры, что для их создания необходимо предварительное накопление значительного капитала, что совершается лишь путем постоянного ограбления всей массы народа*.

*Не надо было ждать и Панамы, разорившей столько маленьких людей, чтоб видеть экспроприаторскую роль финансов. Уже в 1874 году экономист L. Reybaud писал: “В сберегательных кассах остается только небольшая часть народных сбережений, остальное идетна спекуляции... В Лионе, Сент-Этьене, в долине Жиер жертвами оказались самые развитые, больше всех зарабатывавшие рабочие. При финансовых крахах разоряется гораздо больше рабочих, чем принято думать... Многие печально показывали мне обесцененные или совсем погибшие бумаги, на которые были истрачены их маленькие состояния. Понятно, что и выбирали-то они самые шаткие предприятия... Вот к чему привели эти злоупотребления кредитом, имевшие столько защитников и проповедников. Авантюры уничтожают народные сбережения и подрывлот основанные на их стабильности общественные гарантии. И кто знает? Может быть, из-за этого у жертв этой недостойной спекуляции зарождается желание мщения!” (Le Fer et la Houille, étude sur le régime des manufactures). Сбережения, которые расхваливают экономисты и политики и которые поощряются правительством, приводят только к тому, что производитель лишает себя даже необходимого, а финансисты получают возможность урвать лишнее.

Во многих случаях капиталов, скопленных частными лицами, не хватает и приходится прибегать к их объединению с помощью акционерных обществ. С другой стороны, значение оборотного капитала, необходимого во всяком предприятии для покупки сырья и рабочей силы, быстрота и огромные размеры производства, медленный сбыт продукции, обширность и отдаленность рынков, трудность возврата затраченных денег заставляют промышленников для поддержки и развития дела прибегать постоянно к кредиту, т. е. к авансам общественного капитала. Поэтому общественное богатство, т. е. излишек производства над потреблением, должно собираться и централизоваться, чтобы всегда быть к услугам нужд производства и обмена. Эту общественную функцию всасывающего и нагнетающего насоса выполняют современные финансы.

Насколько непредусмотрительна, непоследовательна и анархична капиталистическая система, особенно ясно видно из того, что эти две жизненно важные функции — централизация и распределение народных сбережений — поручены неизвестным, бесконтрольным и безответственным лицам, из того, что экономические и политические интересы всего общества предоставлены всецело разным низким личностям, “способным на все, не пригодным ни к чему”, по выражению Беррье (Berrier). “Незаконными путями они завладевают доходами деревни, сбережениями народа и имуществом государства”, тратят часть этих средств на неслыханные излишества, “оскорбительные для нищеты народной”*, и употребляют остальное без разбору на учреждение и поддержку местных и иностранных промышленных предприятий, подчас самых бессмысленных.

Учетом торговых векселей и авансированием промышленности путем коносаментов, варрантов (warrants) и т. д. они взимают дань с торговых сделок и с промышленного производства и превращают другие категории правящих классов в какие-то высасывающие инструменты, эксплуатирующие рабочий класс в их пользу.

Колоссальные богатства, монополизированные финансистами, дают им неограниченную власть над прессой и правительством. Во времена Луи-Филиппа и империи они имели свои определенные хорошо известные органы. Для политической газеты тогда считалось бесчестным помещать финансовые рекламы. Но прогресс капиталистической морали победил этот предрассудок, и теперь вместо того, чтобы рисковать своим капиталом, основывая и поддерживая свою газету, они подкупают все газеты без различия их политических и религиозных направлений, чем и влияют на массы; газетам они платят по статьям, т. е. заменили поденную плату — сдельной *.

Парламент переполнен финансистами и их ставленниками; но среди них есть и такие, как, например, Ротшильд, которые считают ниже своего достоинства принять должность, депутата; они предпочитают делать своих приказчиков министрами. В палате депутатов и сенате финансисты, депутаты и сенаторы моментально снюхиваются, когда речь идет о том, чтобы доставлять друг другу- концессии или другие доходы и вообще обкрадывать государствевную кассу.

Кроме этого прямого воздействия на государство, финансисты оказывают также на политику и косвенное влияние, не менее пагубное: они держат в своих руках курс на бирже, ставшей теперь политическим барометром; продажной прессой они влияют на общественное мнение и такими грубыми и преступными методами осуществляют централизацию общественных сбережений, что производят переворот в условиях существования всех классов и вызывают революции. Февральская революция¹⁰³, прошедшая под лозунгом “Да здравствует реформа!”, была делом мелкой буржуазии, возмутившейся против депутатов, являвшихся вассалами крупных банкиров.

Финансовый мир приветствовал империю, как евреи землю Ханаанскую. Биржевые спекулянты, возглавляемые Эмилем Жирарденом, протеже которого Эмиль Олливье (Émile Ollivier) занимал министерское кресло, видели в объявлении войны Пруссии только возможность выгоднейшей игры на бирже. Постыдный мир, хотя и освободил Пуйе-Кертье (Pouyer-Quertier) и промышленников от конкуренции Мюлуза, а акционеров Анзена, среди которых Тьер был одним из самых богатых, — от эльзасского угля, но он дал зато европейским финансистам возможность наброситься на Францию и ее несчастья обратить для себя в неиссякаемый источник скандальных доходов. Никогда ни один государственный человек не носил с большим правом звание “отца отечества”, чем Тьер — эта противная жаба в очках; ибо никогда государственные люди так не пили кровь пролетариата и не руководили таким грандиозным разорением национального достояния; никогда еще политики не доказывали так ясно, что под родиной господствующие классы понимают лишь свой классовый интерес. Но те же финансисты, подготавливающие революции и извлекающие из них немедленно доход, становятся самыми подлыми трусами во время борьбы и самыми, свирепыми укротителями в дни репрессий. В мае 1871, как и в июне 1848 года, они настоятельно требовали кровавой расправы с парижским пролетариатом, заботясь о восстановлении кредита.

Могущество финансов не зависит от рода политической власти; они властвуют бесконтрольно и в деспотической империи Германии и в демократической республике — Соединенных Штатах. Легитимистское, орлеанистское, бонапартистское, республиканское правления сменялись одно другим, а владычество финансов не только не рушилось, но, наоборот, росло с каждым днем. Никакая политическая революция не может свергнуть это проклятое господство, так как оно основано на капиталистической эксплуатации рабочего класса — работников умственного и физического труда и на государственном долге. Финансисты, представляющие собой самую незначительную часть буржуазии и числом, и умом, и мужеством, исчезнут только тогда, когда пролетариат, овладев государственной властью, экспроприирует капиталистов-фабрикантов, конфискует государственный банк и другие кредитные учреждения и ликвидирует государственный долг.

Финансовый мир с его международными пиратами, грабящими все страны, с паразитами, живущими среди обеспеченных классов: с развратителями, отравляющими ризницы, гостиные, суды, редакции, правящие сферы; с бесстыдными ворами, которые безнаказанно и со спокойной совестью наслаждаются своим гигантским грабительством; с только что вышедшими из грязи барами, превосходящими безумной роскошью феодальных королей и герцогов; авантюристами, расточающими в нелепых, плохо задуманных и плохо управляемых предприятиях общественное достояние... финансовый мир с его похоронными красотами, это — чудовищный цветок капиталистической цивилизации.

Капиталистическое фабричное производство, сельское хозяйство, торговля и финансы могли образоваться и развиться только уничтожив основную характерную черту частной собственности, т. е. превратив ее из личной собственности в безличную, и установив капиталистический коллективизм, который, в противоположность первобытному коллективизму, не происходит из коммунизма, а подготовляет его.

Из ранее сказанного видно, что частная собственность в эпоху первобытного коммунизма появляется и может появиться только, как исключительно личная: чтобы обладать предметом, надо его сделать и постепенным употреблением как бы присоединить к себе, тогда в полном смысле слова собственность — это продукт труда.

Первыми предметами, ставшим и частной собственностью, были: оружие, украшения, одежда, предметы домашнего обихода; раз владелец сам строил дом, то этот дом ему и принадлежал, а также и окр, ужавшая его земля и та, па которой он стоял. Война увеличила число этих предметов; они хотя и не созданы обладателем, но приобретены с опасностью для жизни; это — peculium castrense членов римской семьи, Частная собственность носила настолько личный характер, что после смерти владельца ее сжигали вместе с его трупом.

Этот личный характер частной собственности, давший ей возможность проникнуть в коммунистические племена и поддерживавший ее во все время развития, до того проник в человеческое сознание, что, благодаря социальной иллюзии, и теперь еще частная собственность считается продуктом труда ее владельца, а защитники капитала считают ее — может быть искренне — личной по своему характеру*.

И однако капиталистическая собственность совершенно потеряла личный характер: владелец не только не создает ее сам, ной не пользуется ею; он со всех точек зрения чужд ей. Капиталистическая собственность безлична.

Финансы уничтожили последнюю завесу, скрывавшую эту безличность.

Акционер или владелец облигаций капиталистического предприятия полностью оторван от своей собственности; он никогда не соприкасается с ней; ему не нужно ни видеть, ни знать, в каком месте земного шара она находится, не надо ее себе даже представлять; он видит, трогает, знает и представляет себе только куски отпечатанной разноцветной бумаги.

Воссоздание коллективной формы собственности могло совершиться только на почве разрушения личного характера частной собственности. При кровнородственном коллективизме жители одной деревни, объединенные кровными узами, совместно владеют всей землей, в личном же, временя ом пользовании у них находятся ежегодно определяемые пашни и полученный с них урожай; леса, луга и воды неделимы, и пользуются ими сообща. При капиталистическом коллективизме, владельцы акций и облигаций, не соединенные узами родства и даже национальности, не знакомые даже друг с другом, сообща владеют предприятием (железной дорогой, прядильней, доменными печами, рудниками и т. д.). Оно неделимо в силу обстоятельств, хотя владельцы его рассеяны по разным местам; они непосредственно не пользуются и не могут пользоваться своей собственностью, но зато каждый в отдельности получает с нее доходы, не вкладывая ни малейшего труда*.

*Слово “коллективизм”, употребленное Коллинсом в специальном смысле, было пущено в обращение Депапом, христианским социалистом Шеффле и анархистом Бакуниным. Оно было введено во Франции, но смысл этого слова был еще неясен. Это дало возможность нашим противникам упрекать французских социалистов в желании возвратиться к коллективизму русского “мира”, то есть к изжившей уже себя форме собственности. Но со времени второй Égalité (1880), когда теории Маркса и Энгельса получили распространение, слово “коллективизм” стало означать коммунизм и его уже не нашли нужным выводить из употребления.

Собственник при кровнородственном коллективизме был действительным владельцем, он сам пользовался своей собственностью и получаемый им доход соответствовал расходу “его духа и тела”. При капиталистическом коллективизме владение чисто номинально; собственник становится настоящим паразитом, потому что он отнюдь не своим трудом извлекает из собственности доходы, которыми он пользуется; он и сам спешит объявить свой паразитизм, пуская в оборот свои акции и облигации на бирже, где они иногда по нескольку раз в день переходят из рук в руки**. Ротшильды большие и маленькие доказывают на практике его полную бесполезность, выманивая биржевой игрой и другими фокусническими приемами ажиотажа его акции и облигации и концентрируя в несгораемых шкафах финансистов доходы с капиталистических предприятий.

Когда барон жил в своем укрепленном замке среди вассалов, творя суд в мирное время, а при малейшей тревоге надевая доспехи и становясь во главе воинов для защиты своих людей, дворянство было весьма полезным классом, и его нельзя было бы уничтожить. Но, как только в стране водворилось относительное спокойствие, сеньоры, сделавшись бесполезными, покинули свои земли и стали жить при королевских, епископских и герцогских дворах; там они в конце концов образовали чуждое стране паразитическое тело: с этой минуты был произнесен смертный приговор аристократии. Хотя и не во всех цивилизованных странах Европы дворянство было так грубо истреблено, как во Франции, но везде оно потеряло свои феодальные привилегии и смешалось с буржуазией, из которой оно выделяется только своими смешными аристократическими претензиями.

Дворянство, как господствующий класс, исчезло. Та же участь постигнет капиталистов. В тот день, когда капиталист стал не нужен производству, был подписан смертный приговор всему классу капиталистов: те же экономические явления, которые подготовили этот приговор, позаботятся о его исполнении. Капиталистам, которые переживут падение своего класса, не останется в утешение даже таких смешных привилегий, как у сеньоров.

Человечество прогрессирует не по прямой линии, как это думал Сен-Симон; подобно небесным телам вокруг центра притяжения, подобно листьям вокруг стебля, движение его описывает постепенно увеличивающуюся спираль. Оно с необходимостью возвращается к соответствующим точкам и тогда снова показываются те старые формы, которые, казалось, совсем исчезли; но формы эти являются уже сильно измененными последовательным воздействием на них социальных и экономических явлений, имевших место в соответствующий промежуток времени.

Возродившая коллективизм капиталистическая цивилизация неизбежно приведет человечество к коммунизму.

Человеческое общество, развившееся из простого и грубого коммунизма доисторических времен, возвращается к сложному, научному коммунизму; его элементы подготавливает капиталистическая цивилизация после того, как она уничтожила личный характер частной собственности.

Находившиеся прежде у отдельных ремесленников орудия производства вырваны из их рук, централизованы, обобществлены в гигантских фабриках и колоссальных фермах. Труд потерял личный характер. Ремесленник работал самостоятельно у себя, пролетарий работает сообща на заводе; получающееся произведение является продуктом общего, а не частного труда.

Ремеслевник лично владел орудиями и продуктом своего труда, так как он работал самостоятельно; пролетарий не может лично владеть ни орудиями, ни продуктом производства, так как он не в состоянии один привести машины в движение и создать товар; он должен работать совместно, как бы в “общине” рабочих.

Владеть машинами и произведенным ими продуктом можно только сообща, потому что и орудие производства, и продукт не могут быть созданы и употреблены в дело одним частным лицом, а это — единственные условия, узаконивающие частную собственность. Общество капиталистов владеет ими на правах частной собственности только временно. Эта ничем не оправданная узурпация неизбежно должна прекратиться. Сама капиталистическая цивилизация заботится о ее прекращении, постоянно централизуя общественное имущество, благодаря чему все уменьшается количество узурпаторов, создавая, собирая, подготовляя и организуя тот класс, который должен окончательно лишить узурпаторов присвоенных ими богатств.

По мере того, как концентрируются орудия производства, происходит концентрация рабочего класса. Работающий в крупной промышленности пролетарий, лишенный своих прежних орудий и навыков, владеет только предметами личного пользования в виде пищи, одежды, мебели. Его ум, освобожденный от инстинкта собственности, порожденного веками ремесленничества, без его ведома подготовляется к восприятию коммунистических идей, которые ему приносят пропагандисты-социалисты, не выдумывая их, а только абстрагируя из явлений окружающего мира.

То, что пролетарии скопляются десятками и сотнями тысяч в одном месте, облегчает их организацию для экономической и политической борьбы.

Пролетариат физического и умственного труда, класс, который, овладев государственной властью, покончит с капиталистической узурпацией и распространит на общество коммунистическую форму, которую приняли уже централизованные орудия производства, этот класс был создан, объединен и организован самими капиталистами. Обществу легко будет признать коммунизм — об этом в значительной степени уже позаботилась капиталистаческая цивилизация.

Социалисты, до 1848 года озабоченные вопросом организации труда, пытались выдумать ее из головы. Но она была медленно и искусно осуществлена фабричным производством, крупной торговлей и финансами, сообразно потребностям производства и обмена, в банках, универсальных магазинах, капиталистических предприятиях, фабриках и разных дополняющих друг друга производствах, где под управлением одного капитала сырье проходит все стадии промышленной обработки. Теперь, когда весь умственный и физический труд на производстве выполняется не собственниками, а лицами наемного труда, общенациональная администрация сможет без особых усилий и не нарушая производственного процесса заменить собою и капиталистическое управление. Весь переворот ограничится тем, что доходы станут поглощаться не бездельниками, а пойдут на увеличение благосостояния производителей*.

Не только организация труда установлена, но и контроль над производством уже намечается. Действительно, хотя капиталистическое производство и анархично, то есть каждый промышленник производит, чтобы производить, не учитывая даже затоваривание рынка, однако в конце прошлого столетия была создана наука статистика, которая служит выяснению потребностей рынка и имеющей гося количества товаров. Статистика, которой теперь пользуются только спекулянты, чтобы эксплуатировать производителей и потребителей, должна дать возможность контроля над производством и его регулирования в соответствии с потребностями общества, подобно тому как хозяйка запасается продуктами в соответствии с числом людей, которых она должна накормить*.

Коммунизм может снова появиться в эволюции человечества только в тот момент, когда будет возможно удовлетворить все нормальные физические и умственные потребности человека, так как деление равных вначале людей на эксплуатирующих и эксплуатируемых возникло именно из-за невозможности для зачаточной промышленности и земледелия первобытного коммунизма удовлетворить потребности, растущие вместе с увеличением числа людей и их социальным прогрессом. Но механика и химия, примененные к промышленности, так усилили производительность человеческого труда, что в настоящее время нет нормальных потребностей, которых бы нельзя было удовлетворить даже с излишком.

Коммунизм, предполагающий уничтожение классов и равенство всех членов общества, как мужчин, так и женщин, не мог возродиться, пока существовало разделение труда, разделяющее полы, не дававшее женщинам места в служении обществу и занимавшее ее исключительно хозяйственными заботами под супружеским ярмом. Оно же делило людей на классы, из которых одни занимались защитой и управлением, другие же были обречены быть рабами, колонами, крепостными и пролетариями, подразделенными на тысячи специальностей в производстве.

Машина уничтожает разделение труда и уравнивает мужчину и женщину в работе.

Она завладевает всеми отраслями производственной деятельности и превращает их в механические фабрики. Наступит день, когда будет одно лишь универсальное занятие — быть механиком. Мужчины и женщины, с детства обученные обращению с машинами, будут в состоянии переходить с таким же успехом от производства полотна к шитью или к вспашке, одним словом, заниматься всеми видами механизированного труда, что будет весьма полезно для их физического и умственного здоровья, вместо того чтобы всю жизнь прозябать как бы заключенными в одной специальности подобно средневековым ремесленникам.

Машина, заставившая производителя стать автоматом, гнущая его под притупляющим бременем чрезмерной работы, экономической бедности и физиологической нищеты призвана вернуть ему свободное время, которым располагали первобытные люди, заменить его участь тяглового скота при капиталистической цивилизации жизнью свободного человека, которую вели дикари и варвары коммунистических племен.

И женщины, и мужчины при капиталистическом строе лишены прав, искалечены нравственно и физически, пригвождены к труду, который по мере того, как ухудшаются его условия, становится все однообразнее, стиснуты в одно ремесло, одну профессию, как нога китаянки в фарфоровый башмак, страдают от классовых предрассудков, опутаны заповедями собственнической и половой морали; они получат возможность гармонически развивать свои мускулы и мозг, уравновешивать свои страсти и станут свободными и полноценными существами, какими была дикари, только в коммунистическом обществе, которое родится из капиталистического строя. Но они будут гораздо более сложными существами. На месте унижающего равенства чрезмерной работы и цивилизованной нищеты воцарится неравенство природных качеств, которые получат все средства к развитию: об этом неравенстве нисколько не заботится капиталистическая цивилизация, а между тем она является непременным условием совершенствования вида, прогрессирующего только благодаря дифференциации индивидуумов, благодаря созданию и закреплению разновидностей.

Капиталистическая цивилизация, наметившая экономическую форму коммунизма, вводит также в область политики и общественности коммунистические учреждения и нравы.

Всеобщее голосование, которым пользуются дикари, как мужчины, так и женщины, при выборе сахемов (sachems) и военных вождей, было уничтожено, но теперь оно снова восстановлено, правда, для одного только пола, буржуазией, которая его провозглашает единственным источником государственной власти. Оно предполагает, хотя и фиктивно, равенство и свободу граждан, существовавшие действительно при первобытном коммунизме.

В коммунистических племенах жилища были общие, обеды общие, дети также воспитывались сообща. В коммунальных школах (écoles communales) дети также учатся вместе на средства коммуны; там же, где есть социалистические муниципалитеты, их кормят вместе за счет коммуны. В ресторанах же сообща обкрадывают и отравляют цивилизованных людей, которые живут вместе в семи-и восьмиэтажных домах.

Если до сих нор всеобщее голосование является только обманом, если дома такие, что люди в них чахнут и болеют, если коммунистические по форме учреждения устроены шиворот-навыворот, т. е. направлены против тех, кто ими вынужден пользоваться, то это только потому, что все эти учреждения введены в буржуазном обществе лишь на пользу капиталистов. Но несмотря на все их несовершенства и неудобства, они все-таки сглаживают и уничтожают индивидуалистические чувства цивилизованных народов и приучают их к обычаям и нравам коммунизма.

Капитал не имеет отечества; он бросается всюду, куда зовет его прибыль; он эксплуатирует производителей без различия рас и национальностей; в промышленных, торговых и финансовых предприятиях он их переплетает, смешивает и соединяет. Везде, где он внедряется, он учреждает одну и туже культуру, те же нравы и те же привычки. Он заражает своих обладателей одинаковыми эгоистическими интересами, одинаковой жаждой наживы, наделяет рабочих одинаковой бедностью и чрезмерной работой: он влагает в их сердца одинаковую жажду возмущения, которая через моря и границы объединяет их в один интернациональный класс — пролетариат. Этот класс везде организуется и действует, чтобы занять место под солнцем и завоевать государственную власть.

Коммунизм, который непременно, неизбежно должен родиться из этого революционного напора цивилизованных народов, может быть только международным, и он обнимет всех членов человеческой семьи. Будучи похожим на первобытный коммунизм, он будет от него также и отличаться; в тесный круг прежнего коллективизма входили ведь только члены одного рода, одного племени; все остальные люди, не связанные с ними кровными узами, были чужие, враги.

Международный коммунизм, как дитя в утробе матери, растет и движется в современном обществе. Экономические и политические события, момент наступления которых невозможно предвидеть, сломают окутывающую и стесняющую его капиталистическую оболочку, и тогда он явится на свет и утвердится как неизбежная социальная форма.

Коммунизм был колыбелью человечества при выходе его из животного состояния; в нем и только в нем оно могло вырасти и сделать первые и наиболее трудные шаги. Эта эпоха осталась “золотым веком”, “земным раем” в воспоминании народов: это воспоминание иногда затемнялось, но никогда не исчезало из их представления; в трудные минуты истории оно снова возрождается; мыслители в благородных утопиях мечтают о нем, деятели жертвуют собой, чтобы ускорить его возврат. Но ни чары утопий, ни героизм жертв не могли вернуть коммунизм; там, где сила людского ума спасовала, все удалось сделать грубой силе экономических явлений.

Казалось, человек только затем покорил и приручил силы природы, игрушкой которых он был, чтобы попасть в тяжелое рабство к силам искусственным или экономическим, порожденным им же самим; и силы природы, превращенные в экономические силы, мстя за свое возрастающее промышленное рабство, налагали на людей ярмо рабства экономического.

Свободно разгулявшиеся экономические силы играют человеком, как ураган соломинкой, и, будучи страшнее ветров, они вносят бурю в человеческое общество. В течение долгих веков периода собственничества они мучили, терзали человечество, которое не могло их подчинить себе. И однако эти самые безжалостные, разнузданные, слепые экономические силы способствуют, без ведома людей, даже вопреки им, возврату коммунизма. Коммунизм возрождается не только в умах мыслителей и фантазии народов, жаждущих мира и счастья, он появляется и в экономической действительности; он окружает нас в промышленности и в земледелии, обвивает нас в нравах и учреждениях; он формирует сознание людей и поднимает, массы пролетариата. Коммунизм существует в скрытом виде в глубинах экономической жизни и ждет только рокового часа революции, чтобы проявиться, наружу.

Близок час, так жадно и напрасно ожидаемый в течение бесчисленных веков. Еще немного, и человечество вернется к коммунизму; оно найдет свое потерянное счастье и омоется от низких, интересов и страстей, эгоистических и антисоциальных нравов собственнического периода. Оно победит тогда еще бесконтрольные экономические силы и доведет до совершенства лучшие и благороднейшие качества человека.

Счастливы, трижды счастливы люди, которым суждено увидеть это обновление!